В экспозиции Дома‑музея Михаила Пришвина в Дунине представлена подлинная прижизненная обстановка летней дачи, библиотека писателя, его личные вещи, охотничьи и фотографические принадлежности, машина.
Яна Гришина, Дом-музей М.М. Пришвина*
В 1991 году началась публикация тайного Дневника, который Михаил Михайлович Пришвин вёл в течение 50 лет (1905–1954), и образ писателя — «певца природы» исчезает, а трагическая раздвоенность его личности и творчества, которая для многих оказалась совершенно неожиданной, становится характеристикой и личной судьбы писателя и эпохи в целом.
«25 Августа 1952. Моя задача была во всё советское время приспособиться к новой среде и остаться самим собой. Эта задача требовала подвига, был подвиг, но сделано, мне кажется, очень мало: ушло много сил на освоение нового» [1].
«16 Июня 1953. Как нелегко жилось, как удалось уцелеть! И я хочу всё‑таки в автобиографии представить жизнь эту как счастливую. И сделаю это, потому что касался в творчестве природы и знал, что жизнь есть счастье».
Публикация дневника не только углубляет образ писателя, но меняет и сложившийся образ дунинского дома, который предстает как культурный объект советской эпохи со всей её парадоксальностью и сложностью. Теперь уют и спокойствие дунинского дома можно рассматривать лишь сквозь призму утверждения писателем принципов нормальной человеческой жизни, а не той устремлённой в будущее жизни, которая только притворяется уютной, спокойной и живой. Дунинский дом писателя оказывается результатом его личной победы, его ответом миру и одновременно формой противостояния и борьбы.
Публикация дневника поставила перед музеем новые вызовы. Оказалось, что в новой реальности музей не столько даёт ясные ответы, сколько ставит вопросы, на которые пока ещё нет ясных и определённых ответов. Мы почувствовали, что ХХ век, разделивший жизнь человека на внутреннюю и внешнюю, превративший творчество Пришвина в айсберг с едва ли не бóльшим удельным весом невидимой части его литературного наследия, чем видимой, пронизывает всё пространство мемориального дома, проникает в окружающие вещи и придаёт им кроме утилитарного иное значение.
Самовар на обеденном столе в столовой — свидетель не семейных или дружеских чаепитий, а одинокой утренней работы писателя над дневником; чай, рядом собака, тетрадь, которую в течение дня никто не увидит. Самовар — единственный свидетель этих утренних бдений и знак той культурной ситуации, в которой писатель должен писать. Буфет с цветочным орнаментом по доске над решётчатой дверкой — украшение столовой. В 1948 году, глядя на этот буфет, писательница Лидия Сейфуллина сказала: «Михаил Михайлович, ваш буфет — как наша жизнь: цветы и решётка», и буфет оказался символом раздвоенной жизни, символом эпохи.
Некоторые вещи в доме сдвинуты со своих законных мест. К примеру, икона в комнате жены писателя Валерии Дмитриевны висит не в красном углу, а то на задней стенке шкафчика, то в укромном месте между шкафом и зеркалом, сбоку занавеска, чтобы, если понадобится, прикрыть икону от чужих глаз.
Экспозиция углубляется, впечатление уюта и покоя в самом деле оказывается обманчивым и разрушается под напором обнаруженного внутреннего напряжения предметов окружающей обстановки. Экспонаты как воронки, затягивающие в глубину новых и новых смыслов...
Обстановка дома очень проста: самодельный стол в столовой сделан солдатами в годы Великой Отечественной войны в 1941 году, когда в доме был эвакуационный госпиталь, диванчик — запасное заднее сиденье машины Пришвина, «эмки», которая была у него в годы войны.
«1 Ноября 1924. Я живал в Париже — всё было. Но моя заправка, основное: люблю слушать ветер в трубе и оставаться тем, кто я есть. Я беру устроенное: лес, поле, озёра. Лес, перо, собак».
Дощатые ящики‑рундуки, в одном из которых в эвакуации в селе Усолье под Переславлем‑Залесским под одеждой лежали дневниковые тетрадки Пришвина. А когда в 1943 году Пришвины собрались уезжать в Москву, Михаил Михайлович упёрся: ящики с собой.
В то же время всё, связанное с работой и увлечениями Пришвина: пишущие машинки, фотоаппараты и линзы к ним, часы, всё немецкое, фирменное, первоклассное, — это новый пласт современной Пришвину цивилизации, которую он никогда не отрицал и считал необходимым «культурно обживать». Да и машина, которую он сам страстно водил, из этого ряда. Эти вещи вместе с простой мебелью не отменяют, а усиливают впечатление сложности, неоднозначности дома и личности писателя, который обёрнут не в прошлое, но и не в обещанное будущее; он существует в настоящем, строит жизнь здесь и сейчас, организует её свободно и независимо от господствующих стереотипов, которые, по сути, были нормативными.
Пришвину удалось создать дом как «остров достоверности», противостоящий социально‑идеологической обстановке в обществе, осмыслить его не только как место для жизни и работы, но и как «дом в истинном смысле слова», в котором царят любовь, свобода, доверие. Другими словами, ему удалось совместить свой внутренний и внешний мир, прожить жизнь, к которой сознательно или бессознательно стремится каждый. И его опора в этой жизни — дневник, он уверен, что тетрадки — это его оправдание.
Можно сказать, что дунинский дом вместе с дневником ведёт игру с пространством и временем, с 1946 по 1954 год, когда Пришвин здесь жил, — опасную, построенную на единстве жизни и слова, которое выражается уравнением: дом равен тексту, дом по значимости равен тайному дневнику.
«12 Июня 1947. Мой дом над рекою Москвой — это чудо! Он сделан до последнего гвоздя из денег, полученных за сказки мои или сны. Это не дом, а талант мой, возвращённый к своему источнику.
Дом моего таланта — это природа. Талант мой вышел из природы, и слово оделось в дом».
Музей в таком понимании демонстрирует и доказывает свою состоятельность и актуальность в современном культурном пространстве тем, что позволяет показать жизнь и творчество Пришвина с точки зрения современной культуры. Стратегия выживания писателя в советские годы, конформизм и его пределы — одна из проблем, которая в настоящее время широко обсуждается: как удавалось сохранить себя и писать, публиковаться и даже быть популярным в годы тотальной идеологизации культуры. Каждый писатель так или иначе решал эту проблему в своём творчестве, и Пришвин, конечно, не исключение. Писателю удаётся не противопоставлять себя современности и участвовать в жизни общества, публикуя свои произведения, и в то же время оставаться независимым и свободным.
«25 Августа 1933. Положа руку на сердце, говорю, что слушаюсь и всегда начинаю дело приблизительно так, как мне велят, но вещь, сделанная мною, всегда выходит не совсем такой, как мне заказывали, и что самое главное, вот эта разница против заказа неустранима из вещи» (зачёркнуто: и является свидетельством моей личности. — Я.Г. ).
«1 Июля 1939. А то, чем я с малолетства живу, что ношу в себе, вынашиваю всю жизнь, — это что я должен быть самим собой и дать такое, чего ещё в мире не было: ко всему, что было, прибавить нечто своё <...> я должен быть самим собой, значит, делать не то, что велят, а что мне хочется...»
Дом заговорил современным языком, обстановка стала зыбкой, контуры мира размытыми — тайное неожиданно сделалось явным. Амбивалентность мира, утратив всякую банальность, стала одной из главных экспозиционных идей музея, и эта идея вскрыла целый ряд парадоксов и противоречий между видимым и невидимым мемориального дома. Все стало двойственным, спорным и сложным — странный музей, в котором ещё ничего не замерло в мемориальной неподвижности, в котором на самом деле до сих пор больше вопросов, чем ответов: почему Пришвин не пострадал в советские годы? почему он всё время пишет о себе? почему он так много пишет о природе? где у него человек, где герои?
Вопросы возникают сами собой: что значит идея дома для Пришвина, имеет ли она действительно универсальное значение и каким образом всё это сплавлено в единство любимого дома Пришвина, о котором он, отметая случайности, совпадения, везение и признавая только предельный смысл жизни, написал:
«8 Октября 1938. Творчество Дома есть творчество бессмертия».
Дом‑музей свидетельствует об уникальной попытке писателя сохранить внутреннюю свободу в несвободном мире — вот что выражает новый подход к экспозиции музея. Музей пересматривается и вторгается в современную жизнь, оказываясь новой версией или интерпретацией мемориального, незыблемого, давно существующего музея писателя Пришвина.
Дом и усадьба, машина, собаки, цветы, любимая женщина — одним словом, рай, но в нём звучит Слово писателя, собственной жизнью и работой противостоящего партийности, уравниловке, усреднённости, коллективизму — всем основополагающим принципам современной ему культуры. Дом в смысле «личного человеческого обитания» противостоит бездомью послереволюционного сложившегося в стране быта, и потому создание Дома, по Пришвину — одна из важнейших задач культуры:
«28 Января 1940. Меня та мысль, что мы к концу подошли, не оставляет. Наш конец — это конец русской бездомной интеллигенции. Не там где‑то за перевалом, за войной, за революцией наше счастье, наше дело, наша подлинная жизнь, а здесь — и дальше идти нам некуда. Тут, куда мы пришли и куда мы так долго шли, ты и должен строить свой дом».
Экскурсия по музею становится обсуждением пришвинского понимания эпохи, монолог экскурсовода с вопросами в конце, как это было прежде, естественным образом превращается в диалог, размышление, дискуссию, спор и создаётся соответствующий современной культурной практике музейный дискурс. Появляется возможность создания ряда концептуальных проектов внутри мемориальной экспозиции, не только не разрушающих её, но и выявляющих новые возможности её осмысления.
И самое, пожалуй, интересное, что логика культуры, естественно тяготеющая к традиции, устойчивости в процессе экскурсии, как правило, побеждает, и поэтому в конце хочется снова увидеть сад в распахнутых окнах дома, расписной буфет, вышитые полотенца, самоварчик на столе — покой и уют, которые уже не удивляют, потому что теперь понятно, что это «утверждение после отрицания» (Юлия Кристева) — это какое‑то новое утверждение, подобное тому, как в столь любимой Пришвиным природе «нет большей тайны, чем та, что из навоза вырастают цветы», а сквозь любые «скалы зла и насилия» пробиваются любовь, гармония и смысл.
Московская область, деревня Дунино. Фото Константина Преображенского и Павла Морозова.
«25 Августа 1952. Моя задача была во всё советское время приспособиться к новой среде и остаться самим собой. Эта задача требовала подвига, был подвиг, но сделано, мне кажется, очень мало: ушло много сил на освоение нового» [1].
«16 Июня 1953. Как нелегко жилось, как удалось уцелеть! И я хочу всё‑таки в автобиографии представить жизнь эту как счастливую. И сделаю это, потому что касался в творчестве природы и знал, что жизнь есть счастье».
Публикация дневника не только углубляет образ писателя, но меняет и сложившийся образ дунинского дома, который предстает как культурный объект советской эпохи со всей её парадоксальностью и сложностью. Теперь уют и спокойствие дунинского дома можно рассматривать лишь сквозь призму утверждения писателем принципов нормальной человеческой жизни, а не той устремлённой в будущее жизни, которая только притворяется уютной, спокойной и живой. Дунинский дом писателя оказывается результатом его личной победы, его ответом миру и одновременно формой противостояния и борьбы.
Публикация дневника поставила перед музеем новые вызовы. Оказалось, что в новой реальности музей не столько даёт ясные ответы, сколько ставит вопросы, на которые пока ещё нет ясных и определённых ответов. Мы почувствовали, что ХХ век, разделивший жизнь человека на внутреннюю и внешнюю, превративший творчество Пришвина в айсберг с едва ли не бóльшим удельным весом невидимой части его литературного наследия, чем видимой, пронизывает всё пространство мемориального дома, проникает в окружающие вещи и придаёт им кроме утилитарного иное значение.
Самовар на обеденном столе в столовой — свидетель не семейных или дружеских чаепитий, а одинокой утренней работы писателя над дневником; чай, рядом собака, тетрадь, которую в течение дня никто не увидит. Самовар — единственный свидетель этих утренних бдений и знак той культурной ситуации, в которой писатель должен писать. Буфет с цветочным орнаментом по доске над решётчатой дверкой — украшение столовой. В 1948 году, глядя на этот буфет, писательница Лидия Сейфуллина сказала: «Михаил Михайлович, ваш буфет — как наша жизнь: цветы и решётка», и буфет оказался символом раздвоенной жизни, символом эпохи.
Некоторые вещи в доме сдвинуты со своих законных мест. К примеру, икона в комнате жены писателя Валерии Дмитриевны висит не в красном углу, а то на задней стенке шкафчика, то в укромном месте между шкафом и зеркалом, сбоку занавеска, чтобы, если понадобится, прикрыть икону от чужих глаз.
Экспозиция углубляется, впечатление уюта и покоя в самом деле оказывается обманчивым и разрушается под напором обнаруженного внутреннего напряжения предметов окружающей обстановки. Экспонаты как воронки, затягивающие в глубину новых и новых смыслов...
Обстановка дома очень проста: самодельный стол в столовой сделан солдатами в годы Великой Отечественной войны в 1941 году, когда в доме был эвакуационный госпиталь, диванчик — запасное заднее сиденье машины Пришвина, «эмки», которая была у него в годы войны.
«1 Ноября 1924. Я живал в Париже — всё было. Но моя заправка, основное: люблю слушать ветер в трубе и оставаться тем, кто я есть. Я беру устроенное: лес, поле, озёра. Лес, перо, собак».
Дощатые ящики‑рундуки, в одном из которых в эвакуации в селе Усолье под Переславлем‑Залесским под одеждой лежали дневниковые тетрадки Пришвина. А когда в 1943 году Пришвины собрались уезжать в Москву, Михаил Михайлович упёрся: ящики с собой.
В то же время всё, связанное с работой и увлечениями Пришвина: пишущие машинки, фотоаппараты и линзы к ним, часы, всё немецкое, фирменное, первоклассное, — это новый пласт современной Пришвину цивилизации, которую он никогда не отрицал и считал необходимым «культурно обживать». Да и машина, которую он сам страстно водил, из этого ряда. Эти вещи вместе с простой мебелью не отменяют, а усиливают впечатление сложности, неоднозначности дома и личности писателя, который обёрнут не в прошлое, но и не в обещанное будущее; он существует в настоящем, строит жизнь здесь и сейчас, организует её свободно и независимо от господствующих стереотипов, которые, по сути, были нормативными.
Пришвину удалось создать дом как «остров достоверности», противостоящий социально‑идеологической обстановке в обществе, осмыслить его не только как место для жизни и работы, но и как «дом в истинном смысле слова», в котором царят любовь, свобода, доверие. Другими словами, ему удалось совместить свой внутренний и внешний мир, прожить жизнь, к которой сознательно или бессознательно стремится каждый. И его опора в этой жизни — дневник, он уверен, что тетрадки — это его оправдание.
Можно сказать, что дунинский дом вместе с дневником ведёт игру с пространством и временем, с 1946 по 1954 год, когда Пришвин здесь жил, — опасную, построенную на единстве жизни и слова, которое выражается уравнением: дом равен тексту, дом по значимости равен тайному дневнику.
«12 Июня 1947. Мой дом над рекою Москвой — это чудо! Он сделан до последнего гвоздя из денег, полученных за сказки мои или сны. Это не дом, а талант мой, возвращённый к своему источнику.
Дом моего таланта — это природа. Талант мой вышел из природы, и слово оделось в дом».
Музей в таком понимании демонстрирует и доказывает свою состоятельность и актуальность в современном культурном пространстве тем, что позволяет показать жизнь и творчество Пришвина с точки зрения современной культуры. Стратегия выживания писателя в советские годы, конформизм и его пределы — одна из проблем, которая в настоящее время широко обсуждается: как удавалось сохранить себя и писать, публиковаться и даже быть популярным в годы тотальной идеологизации культуры. Каждый писатель так или иначе решал эту проблему в своём творчестве, и Пришвин, конечно, не исключение. Писателю удаётся не противопоставлять себя современности и участвовать в жизни общества, публикуя свои произведения, и в то же время оставаться независимым и свободным.
«25 Августа 1933. Положа руку на сердце, говорю, что слушаюсь и всегда начинаю дело приблизительно так, как мне велят, но вещь, сделанная мною, всегда выходит не совсем такой, как мне заказывали, и что самое главное, вот эта разница против заказа неустранима из вещи» (зачёркнуто: и является свидетельством моей личности. — Я.Г. ).
«1 Июля 1939. А то, чем я с малолетства живу, что ношу в себе, вынашиваю всю жизнь, — это что я должен быть самим собой и дать такое, чего ещё в мире не было: ко всему, что было, прибавить нечто своё <...> я должен быть самим собой, значит, делать не то, что велят, а что мне хочется...»
Дом заговорил современным языком, обстановка стала зыбкой, контуры мира размытыми — тайное неожиданно сделалось явным. Амбивалентность мира, утратив всякую банальность, стала одной из главных экспозиционных идей музея, и эта идея вскрыла целый ряд парадоксов и противоречий между видимым и невидимым мемориального дома. Все стало двойственным, спорным и сложным — странный музей, в котором ещё ничего не замерло в мемориальной неподвижности, в котором на самом деле до сих пор больше вопросов, чем ответов: почему Пришвин не пострадал в советские годы? почему он всё время пишет о себе? почему он так много пишет о природе? где у него человек, где герои?
Вопросы возникают сами собой: что значит идея дома для Пришвина, имеет ли она действительно универсальное значение и каким образом всё это сплавлено в единство любимого дома Пришвина, о котором он, отметая случайности, совпадения, везение и признавая только предельный смысл жизни, написал:
«8 Октября 1938. Творчество Дома есть творчество бессмертия».
Дом‑музей свидетельствует об уникальной попытке писателя сохранить внутреннюю свободу в несвободном мире — вот что выражает новый подход к экспозиции музея. Музей пересматривается и вторгается в современную жизнь, оказываясь новой версией или интерпретацией мемориального, незыблемого, давно существующего музея писателя Пришвина.
Дом и усадьба, машина, собаки, цветы, любимая женщина — одним словом, рай, но в нём звучит Слово писателя, собственной жизнью и работой противостоящего партийности, уравниловке, усреднённости, коллективизму — всем основополагающим принципам современной ему культуры. Дом в смысле «личного человеческого обитания» противостоит бездомью послереволюционного сложившегося в стране быта, и потому создание Дома, по Пришвину — одна из важнейших задач культуры:
«28 Января 1940. Меня та мысль, что мы к концу подошли, не оставляет. Наш конец — это конец русской бездомной интеллигенции. Не там где‑то за перевалом, за войной, за революцией наше счастье, наше дело, наша подлинная жизнь, а здесь — и дальше идти нам некуда. Тут, куда мы пришли и куда мы так долго шли, ты и должен строить свой дом».
Экскурсия по музею становится обсуждением пришвинского понимания эпохи, монолог экскурсовода с вопросами в конце, как это было прежде, естественным образом превращается в диалог, размышление, дискуссию, спор и создаётся соответствующий современной культурной практике музейный дискурс. Появляется возможность создания ряда концептуальных проектов внутри мемориальной экспозиции, не только не разрушающих её, но и выявляющих новые возможности её осмысления.
И самое, пожалуй, интересное, что логика культуры, естественно тяготеющая к традиции, устойчивости в процессе экскурсии, как правило, побеждает, и поэтому в конце хочется снова увидеть сад в распахнутых окнах дома, расписной буфет, вышитые полотенца, самоварчик на столе — покой и уют, которые уже не удивляют, потому что теперь понятно, что это «утверждение после отрицания» (Юлия Кристева) — это какое‑то новое утверждение, подобное тому, как в столь любимой Пришвиным природе «нет большей тайны, чем та, что из навоза вырастают цветы», а сквозь любые «скалы зла и насилия» пробиваются любовь, гармония и смысл.
Московская область, деревня Дунино. Фото Константина Преображенского и Павла Морозова.
*Отдел Государственного музея истории российской литературы имени В.И. Даля.
[1] Курсивом выделены цитаты из дневника (рукописи).
[1] Курсивом выделены цитаты из дневника (рукописи).
Печатается по: Гришина Я. Остров достоверности // Мир Музея. 2023. №1. С.18–21.
См. также: Гришина Я. «У меня своя лесная пустыня — и в ней подвиг счастья» // Мир Музея. 2023. №1. С.15–17.
Отрок в пещи огненной. Беседа Алексея Пищулина с Алексеем Варламовым // Мир Музея. 2023. №1. С.8–14.
Отрок в пещи огненной. Беседа Алексея Пищулина с Алексеем Варламовым // Мир Музея. 2023. №1. С.8–14.
На фото: Писательские принадлежности М.М. Пришвина.
На главной странице: М.М. Пришвин у своего «Москвича–400». Фото 1950‑х гг. Из архива Л.А. Рязановой.
На главной странице: М.М. Пришвин у своего «Москвича–400». Фото 1950‑х гг. Из архива Л.А. Рязановой.