— Там, — говорит Федя, — он свой золотой кнут и нашёл.
— Как, — недоумеваю, — такое возможно?
— Да у них всё, что связано с Чингисханом, возможно, — машет рукой мой собеседник.
Максим Гуреев, фото автора
— Как, — недоумеваю, — такое возможно?
— Да у них всё, что связано с Чингисханом, возможно, — машет рукой мой собеседник.
Максим Гуреев, фото автора
Федя — русский, но родился в Улан‑Баторе. Его прадед — из читинских староверов, после революции ушёл с семьей в Монголию. Тогда сюда много русских перебралось, спасаясь от Советов. Однако в 41‑м году добровольно призвался в Красную Армию, чтобы бить фашистов (Монголия была единственным иностранным государством, где работали призывные пункты РККА), прошёл всю войну и вернулся, принимал участие в строительстве советского Улан‑Батора — Города Красного Героя.
Так вот, в местность Цонжин-Болдоге, где в 1177 году в возрасте 15 лет этот самый золотой кнут нашел тогда ещё Темучин, более известный впоследствии как Чингисхан, мы с Федей и отправились.
Из Улан‑Батора выбирались часа полтора, если не больше, по немыслимым, даже, по московским меркам, пробкам, а потом — 50 с лишним километров на юго‑восток к реке Туул неслись на китайском электромобиле, в просторечии «электричке».
По‑русски Федя говорит с неожиданным акцентом — на этакой диковинной смеси южнорусских говоров и азиатской распевности звуков.
По дороге рассказал, что несколько лет назад думал перебраться в Иркутск, но, пожив там пару месяцев, понял, что всё там чужое, а главное — люди какие‑то другие, строгие и холодные, что ли. То ли дело в Монголии — все добрые, и все его, русского, любят.
— Это у них ещё с Халкин‑Гола пошло, когда товарищ Жуков спас монголов от японских милитаристов. — Помолчал и добавил: — А в Иркутске что? Там и так все русские, им бы друг друга полюбить, а я для них посторонний.
Вопреки ожиданиям за окном «электрички» разворачивалась меж тем вовсе не Великая степь, которую воспел Лев Гумилёв, но вполне себе горный ландшафт, чем‑то напоминавший Волошинские «мреющие дали» в районе Коктебеля и Старого Крыма. Холмы сменяли тут покрытые лесом утёсы, а сопки уступали место скальным выступам.
— Вот эта скала Лягушка называется, — указал Федя на эпическое нагромождение валунов, — хотя и на черепаху тоже похоже. Монголы, они вообще к животным как‑то по‑особенному относятся, по‑родственному, что ли.
По мере приближения к местности Цонжин‑Болдоге горизонт постепенно стал принимать очертания более размеренные, сглаженные, и после того как дорога вывернула из‑за расчерченной оврагами гряды, перед нами предстал памятник Чингисхану величиной с 16‑этажный дом.
Великий хан Монгольской империи сидел верхом на циклопических размеров коне из нержавеющей стали и смотрел на восток — туда, где он родился и откуда восходит солнце, что в местности Цонжин‑Болдоге было равнозначно.
— И где же теперь этот кнут, с которого всё началось? — спросил я у Феди, совершенно остолбенев при виде этого железного исполина, стоящего посреди бескрайней монгольской
степи.
— Там, — Федя отрешенно махнул рукой в сторону памятника. — Там и самый большой в мире гутал находится, кстати.
— Гутал?
— Ну, это так монгольский сапог называется.
— Один?
— Что один?
— Ну, сапог один? Их же вроде парами носят.
— Один! Совсем один! — засмеялся мой проводник, и мы вошли внутрь зиккурата.
И это уже потом стало ясно, что мы оказались внутри мифа, который давным‑давно перестал быть таковым, и притча превратилась в реальность вовсе не потому, что история не оставила и следа о том легендарном времени, а потому что предание совершалось здесь и сейчас живущими, нами, стало быть, совершалось. И если мы верим в то, что кнут Чингисхана имеет четыре метра в длину (этот экспонат представлен в мемориале), а гутал — размером в трёхэтажный дом, то это правда, а не вымысел, так оно и есть, ибо принадлежат эти немыслимые вещи некому былинному богатырю, великому Багатуру, который сделан из нержавеющей стали и возвышается сейчас над местностью Цонжин‑Болдоге.
Взирает грозно окрест себя, не поворачивая головы, но лишь поводя очами.
Но и этого оказывается мало!
Потому что в голову коня, на котором сидит Великий хан Монгольской империи и Отец всех монголов, ведёт лифт, а это уже почти портал, почти полёт в космос, переход в другое измерение...
Федя сразу сказал, что на лифте никуда не поедет, потому что боится высоты, да и вообще не любит всю эту гигантоманию.
— То есть кнут и сапог без пары — это нормально?
— Не совсем нормально, — соглашается Федя.
— А лифт — уже перебор?
— Да, перебор, и на крышу 16‑этажного дома я не полезу, хоть убей!
Пришлось, таким образом, восхождение совершать одному.
Пребывание на стыке одновременно стальной конской гривы и аккуратно подстриженной бороды Чингисхана оказалось не таким уж и невыносимым, а вскоре так и вообще стало желанным — вот так стоять на свежем степном ветру, парить над равниной и сопками, щуриться под лучами низкого солнца, клонящегося к закату, — чем не повторение полёта первого монгольского космонавта Жугдэрдэмидийна Гуррагчи в 1981 году?
На обратном пути почти всю дорогу Федя молчал; то ли потому что жалел, что дал слабину и не взошел вместе со мной, то ли потому что мысль вернуться на историческую родину всё‑таки не покидала его.
Уже на подъезде к Улан‑Батору он вдруг произнес:
— Я вот, знаешь, ещё про Красноярск думаю. Может, там сложится?
— Вполне, — то ли сказал, то ли помыслил я, смотря на табун коренастых монгольских лошадок, что мирно паслись вдоль трассы, добродушно посматривая на пролетавшую мимо них «электричку».
«А ведь они и не знают, что в голове одной из них я только что побывал», — подумалось мне.
Улан‑Батор – Москва.
Так вот, в местность Цонжин-Болдоге, где в 1177 году в возрасте 15 лет этот самый золотой кнут нашел тогда ещё Темучин, более известный впоследствии как Чингисхан, мы с Федей и отправились.
Из Улан‑Батора выбирались часа полтора, если не больше, по немыслимым, даже, по московским меркам, пробкам, а потом — 50 с лишним километров на юго‑восток к реке Туул неслись на китайском электромобиле, в просторечии «электричке».
По‑русски Федя говорит с неожиданным акцентом — на этакой диковинной смеси южнорусских говоров и азиатской распевности звуков.
По дороге рассказал, что несколько лет назад думал перебраться в Иркутск, но, пожив там пару месяцев, понял, что всё там чужое, а главное — люди какие‑то другие, строгие и холодные, что ли. То ли дело в Монголии — все добрые, и все его, русского, любят.
— Это у них ещё с Халкин‑Гола пошло, когда товарищ Жуков спас монголов от японских милитаристов. — Помолчал и добавил: — А в Иркутске что? Там и так все русские, им бы друг друга полюбить, а я для них посторонний.
Вопреки ожиданиям за окном «электрички» разворачивалась меж тем вовсе не Великая степь, которую воспел Лев Гумилёв, но вполне себе горный ландшафт, чем‑то напоминавший Волошинские «мреющие дали» в районе Коктебеля и Старого Крыма. Холмы сменяли тут покрытые лесом утёсы, а сопки уступали место скальным выступам.
— Вот эта скала Лягушка называется, — указал Федя на эпическое нагромождение валунов, — хотя и на черепаху тоже похоже. Монголы, они вообще к животным как‑то по‑особенному относятся, по‑родственному, что ли.
По мере приближения к местности Цонжин‑Болдоге горизонт постепенно стал принимать очертания более размеренные, сглаженные, и после того как дорога вывернула из‑за расчерченной оврагами гряды, перед нами предстал памятник Чингисхану величиной с 16‑этажный дом.
Великий хан Монгольской империи сидел верхом на циклопических размеров коне из нержавеющей стали и смотрел на восток — туда, где он родился и откуда восходит солнце, что в местности Цонжин‑Болдоге было равнозначно.
— И где же теперь этот кнут, с которого всё началось? — спросил я у Феди, совершенно остолбенев при виде этого железного исполина, стоящего посреди бескрайней монгольской
степи.
— Там, — Федя отрешенно махнул рукой в сторону памятника. — Там и самый большой в мире гутал находится, кстати.
— Гутал?
— Ну, это так монгольский сапог называется.
— Один?
— Что один?
— Ну, сапог один? Их же вроде парами носят.
— Один! Совсем один! — засмеялся мой проводник, и мы вошли внутрь зиккурата.
И это уже потом стало ясно, что мы оказались внутри мифа, который давным‑давно перестал быть таковым, и притча превратилась в реальность вовсе не потому, что история не оставила и следа о том легендарном времени, а потому что предание совершалось здесь и сейчас живущими, нами, стало быть, совершалось. И если мы верим в то, что кнут Чингисхана имеет четыре метра в длину (этот экспонат представлен в мемориале), а гутал — размером в трёхэтажный дом, то это правда, а не вымысел, так оно и есть, ибо принадлежат эти немыслимые вещи некому былинному богатырю, великому Багатуру, который сделан из нержавеющей стали и возвышается сейчас над местностью Цонжин‑Болдоге.
Взирает грозно окрест себя, не поворачивая головы, но лишь поводя очами.
Но и этого оказывается мало!
Потому что в голову коня, на котором сидит Великий хан Монгольской империи и Отец всех монголов, ведёт лифт, а это уже почти портал, почти полёт в космос, переход в другое измерение...
Федя сразу сказал, что на лифте никуда не поедет, потому что боится высоты, да и вообще не любит всю эту гигантоманию.
— То есть кнут и сапог без пары — это нормально?
— Не совсем нормально, — соглашается Федя.
— А лифт — уже перебор?
— Да, перебор, и на крышу 16‑этажного дома я не полезу, хоть убей!
Пришлось, таким образом, восхождение совершать одному.
Пребывание на стыке одновременно стальной конской гривы и аккуратно подстриженной бороды Чингисхана оказалось не таким уж и невыносимым, а вскоре так и вообще стало желанным — вот так стоять на свежем степном ветру, парить над равниной и сопками, щуриться под лучами низкого солнца, клонящегося к закату, — чем не повторение полёта первого монгольского космонавта Жугдэрдэмидийна Гуррагчи в 1981 году?
На обратном пути почти всю дорогу Федя молчал; то ли потому что жалел, что дал слабину и не взошел вместе со мной, то ли потому что мысль вернуться на историческую родину всё‑таки не покидала его.
Уже на подъезде к Улан‑Батору он вдруг произнес:
— Я вот, знаешь, ещё про Красноярск думаю. Может, там сложится?
— Вполне, — то ли сказал, то ли помыслил я, смотря на табун коренастых монгольских лошадок, что мирно паслись вдоль трассы, добродушно посматривая на пролетавшую мимо них «электричку».
«А ведь они и не знают, что в голове одной из них я только что побывал», — подумалось мне.
Улан‑Батор – Москва.
На фото: Памятник Чингисхану в местности Цонжин‑Болдоге. Монголия. Ноябрь 2024 г.
Печатается по: Гуреев М. Правда в глазах смотрящего // Мир Музея. 2025. №1. С.2–5.
См также: Гуреев М. Небо Прокудина‑Горского // Мир Музея. 2023. №8. С.23–25.
Гуреев М. Чёрно‑белый взгляд // Мир Музея. 2023. №4. С.2–3.
Гуреев М. «Псковская история» // Мир Музея. 2023. №9. С.36–38.
Гуреев М. Silentium // Мир Музея. 2024. №3. С.2–5.
Узнавание отца. Публикация Максима Гуреева // Мир Музея. 2023. №11. С.20–21.
Гуреев М. Чёрно‑белый взгляд // Мир Музея. 2023. №4. С.2–3.
Гуреев М. «Псковская история» // Мир Музея. 2023. №9. С.36–38.
Гуреев М. Silentium // Мир Музея. 2024. №3. С.2–5.
Узнавание отца. Публикация Максима Гуреева // Мир Музея. 2023. №11. С.20–21.