Марсель Дюшан как шахматист и некоторые смежные вопросы
Франсуа Ле Лионне в беседе с Ральфом Рамни
Интервью опубликовано в журнале современного искусства Studio International, январь-февраль 1975 года.
Франсуа Ле Лионне в беседе с Ральфом Рамни
Интервью опубликовано в журнале современного искусства Studio International, январь-февраль 1975 года.
Мой интерес к разговору с Франсуа Ле Лионне о Дюшане как шахматисте возник из-за того, что партия, сыгранная им против Дюшана в 1932 году и завершившаяся его победой, была опубликована в Wiener Schach Zeitung с комментариями Тартаковера и с тех пор часто перепечатывалась, в последний раз — в Florilège des Échecs en France (Тристан Ру-Пайо, 1974).
В предисловии к этой партии Ле Лионне описан как основатель дадаизма, обвинение, которое он с негодованием отвергает, хотя он сам говорит об этом так.
Я был свидетелем его зарождения. Я знал Тцара, Пикабиа и Дюшана по разным причинам. Когда я начал изучать математику на естественном факультете в Страсбурге, дада уже отчасти существовал — в Берлине, а также в какой-то мере в Париже и Нью-Йорке. Но Страсбург — это железнодорожная остановка между Парижем и Цюрихом. И мы втроём — Максим Александре, Марсель Нолль и я — были очень увлечёнными дадаистами. Но я — человек на обочине: сын «анархиста, который отказывается вступить в анархистскую организацию». И хотя я чувствовал, что дада — это моё, я не хотел быть частью организации дадаистов.
Я познакомился с Дюшаном, когда он приехал из Америки и включился в европейский дадаизм, и мы время от времени встречались… Для меня сущность дада — это Пикабиа, Тцара и Дюшан. Но я отошёл, когда появилось сюрреалистическое движение. В каком-то смысле я не хотел ввязываться. Мне казалось, что сюрреализм — это обуржуазивание и присвоение дада.
Ну, тогда, не помню точно как, я узнал, что Марсель Дюшан играет в шахматы. Мы стали встречаться в клубе — клубе «Каисса» (Каисса — богиня шахмат), — который каждые десять лет переселялся из одного кафе в другое. Это придало нашей дружбе новое содержание. Мы встречались, чтобы играть в шахматы и говорить о шахматах, и очень скоро разговор переходил не скажу к дада, но к нашим идеям… Например, «Новобрачная, раздетая догола» [1]. Он рассказывал мне о ней задолго до того, как она была создана, о своих приготовлениях…
Думаю, мы познакомились в 1921 или 1922 году. Потом потеряли связь в 24-м или 25-м до 27-го или 28-го, а с тех пор мы никогда по-настоящему её не теряли. А когда он поселился в Нейи, мы виделись часто, почти исключительно в связи с шахматами.
Когда я основал УЛИПО, Марсель стал ассоциированным членом. Хотя он не участвовал в нашей работе, но интересовался ею. Мы время от времени встречались на шахматных турнирах… Например, вместе были на международном турнире в Монако, кажется, в 1966 году. Шахматный турнир всегда начинается в три часа дня и заканчивается в восемь. В три часа пять минут мы с Марселем усаживались в тихом углу, шагах в трёх от досок, и в восемь уходили. Могли встать раза три-четыре, чтобы выпить кофе или сходить в туалет, но в основном сидели, прикованные к доске, и, разумеется, обменивались своими мыслями и мнениями о том, что происходило. Я заметил, что у него был, пожалуй, некий американский патриотизм… Он мог сказать: «Думаю, Ларсен слишком оптимистичен» или «А! Наконец Фишер выиграл свою партию». Было бы интересно собрать его комментарии, но они навсегда утеряны.
Не могли бы вы описать качества Дюшана как игрока?
Франсуа Ле Лионне: Не знаю, насколько у меня это получится… В его стиле игры я не видел следов… дадаистского или анархистского стиля, хотя это вполне возможно. Чтобы привнести идеи дада в шахматы, нужно быть шахматным гением, а не гением дада. На мой взгляд, Нимцович, великий шахматист, был дадаистом до дада. Но он ничего не знал о дада. Он ввёл антиконформизм на вид глупых идей, которые приносили победу. Для меня это настоящий дада. Я не вижу этого аспекта у Дюшана. Но что я нашёл — так это большую честность; он был очень серьёзен и сосредоточен. Это проявлялось и в том, как он работал над «Новобрачной». Думаю, это была основная черта его характера: в сущности, он был очень серьёзным человеком.
Надо подчеркнуть, что он представлял Францию на шахматных олимпиадах, и потому всегда встречался с игроками сильнее себя. Его часто ставили против шахматистов международного класса. Это мешало ему играть блистательно. Легче играть блестяще против слабого соперника, чем против сильного. Будучи слабее, он вынужден был играть очень осторожно, и это было помехой. Он сыграл прекрасную партию вничью против Маршалла, чемпиона США с 1909 по 1936 год и претендента на звание чемпиона мира.
Вы говорите, что как шахматист он не был дадаистом… Но был ли он новатором?
Франсуа Ле Лионне: Совершенно нет. Он применял абсолютно классические принципы, он был силён в теории — изучал шахматную теорию по книгам. Он был очень конформистом, что в шахматах — отличный способ играть. В шахматах конформистский стиль гораздо лучше анархии, если только вы не гений Нимцович. Если вы Эйнштейн, конечно, вы говорите противоположное Ньютону; если Галилей — вы противоречите всем. Но иначе безопаснее быть конформистом.
А каково было отношение Дюшана к математике и науке?
Франсуа Ле Лионне: Ну, он проявлял интерес в наших разговорах. Ему нравилось беседовать c людьми с научным образованием, он задавал вопросы, говорил о математике. Но до конца жизни он оставался на уровне Анри Пуанкаре — я сумел сильно изменить его взгляды ближе к концу его жизни. Он читал множество книг — не математические тексты, которые не смог бы понять, а философские труды.
Научно-популярные?
Франсуа Ле Лионне: Именно. Например, «Наука и гипотеза». Это философские размышления великого математика, соединяющие философское и математическое начало. Они оказали на него большое влияние. А потом, когда мы встречались, я однажды поразил его, сказав (и не знаю, какое это имело последствие): «Пуанкаре совершенно устарел». Это его удивило, шокировало. И я рассказал ему о Бурбаки, что тогда было очень современным. Я был связан с движением Бурбаки с самого начала — так же, как с дада… В моей работе дада лежал в основе таких вещей, как Третий сектор, а Бурбаки дал начало УЛИПО — разумеется, с большой долей свободного толкования. И когда я говорил ему о Бурбаки, он проявлял интерес. А потом я помню, как в конце его жизни сказал: «Бурбаки закончился, он устарел», и ему, кажется, понравилось, что всё движется дальше. Потом я говорил с ним о Клоде Берже, о теории множеств и так далее.
Согласились бы вы, что во многих работах Дюшана… сборниках документов, Les moules malicques и прочем есть квази- или псевдонаучный подход?
Франсуа Ле Лионне: Да, даже псевдо- и квази-… Всегда есть граница ошибки, которую художник не может преодолеть из-за недостатка культуры, и в то же время — качество видения, которое позволяет ему пройти дальше. Вероятно, это похоже на любовь, где находишь что-то иными методами, чем чистый разум.
Мне кажется, что описанный вами чрезвычайно конформистский стиль игры Дюшана имеет параллели во всём, что он делал, и, возможно, вместо того чтобы искать следы дада в том, как он играл в шахматы, стоит искать проявления этого конформистского начала в его самых антиконформистских действиях?
Франсуа Ле Лионне: Я совершенно согласен. На самом деле я так и говорил. Эта серьёзная, старательная сторона Дюшана проявлялась во всём. Я считаю её характерной чертой Дюшана, и она мне нравилась больше, чем у Пикабиа и Тцара, хотя ими обоими я восхищаюсь гораздо больше, чем Бретоном, который, на мой взгляд, утонул в туманах буржуазности. Дюшан для меня олицетворяет стремление сочетать то, что я назвал бы симуляцией, выполненной научными методами, но применённой к области, которая не является наукой. В некоторой степени то же можно сказать о Раймоне Русселе.
Проявлял ли Дюшан интерес к новым формам вроде кинетического искусства, которое, кажется, исходит из научного подхода?
Франсуа Ле Лионне: Мы почти о них не говорили; разумеется, были его ротодиски, которые были шагом к кинетическому искусству. Но чем дальше, особенно в последние годы, когда мы встречались, тем меньше мы говорили об искусстве, и всё больше — о шахматах. Шахматы его интересовали куда больше. Я глубоко восхищался книгой, которую он написал вместе с Гальберштадтом [2], Les Cases conjuguées et l’opposition reconciliées. Это действительно в научном духе — не на чрезвычайно высоком уровне, но подлинно научно. И в ней он продвинул шахматы вперёд… очень ясный шаг вперёд в ограниченной области, но несомненно шаг вперёд.
Не могли бы вы уточнить?
Франсуа Ле Лионне: Шахматная партия обычно делится на три части: дебют, миттельшпиль и эндшпиль. Дебют предполагает особый тип мышления, который далее в партии уже не встречается… пешки могут в начале пойти на одно или два поля, но не могут отступать. В этом суть дебютной теории. В эндшпильной теории, когда многие фигуры исчезли, часто единственная надежда выиграть — превратить пешку в ферзя. Теория миттельшпиля — совсем другое дело. Так вот, его вклад касался одной особой области общей эндшпильной теории. Иногда на доске не остаётся фигур (ферзя, ладьи, слона, коня), кроме двух королей и некоторого количества пешек. Если пешка может пройти на другой край доски и превратиться в ферзя — партия кончена. Но пешки блокируют друг друга, и иногда, когда их много, вся позиция заморожена. В этом случае единственная возможность — чтобы король маневрировал вокруг пешек и брал пешки противника, чтобы провести свою. Теория очень сложна. У нас существовала теория оппозиции XVI–XVII веков, и больше ничего. Но почему, если оба короля могут ходить на множество клеток без видимой опасности, в решении задачи Райхельм смог показать, что если белый король встанет на определённое поле на одном конце доски, он вынуждает чёрного короля сделать определённый ход?
Словно между клетками существует телепатия! И то, что довели до совершенства Хальберштадт и Дюшан, — теория этой взаимосвязи между клетками, не имеющими видимой связи, Les Cases conjuguées, то есть теория структур доски. Иными словами, благодаря определённому расположению пешек можно выявить невидимые связи между пустыми клетками, которые кажутся не связанными.
Бурбаки — коллективный псевдоним, или nom de plume, общества анонимных выдающихся французских математиков, созданного до Второй мировой войны.
OuLiPo (Ouvroir de la Littérature Potentielle) — «Мастерская потенциальной литературы», группа, включавшая Ле Лионне, Перека и Раймона Кено, целью которой было исследование техник и методов создания литературы.
Франсуа Александр Ле Лионне родился в Париже в 1901 году, был, среди прочего, инженером-строителем телефонных кабелей, главным инженером во Французском министерстве общественных работ, директором общих исследований Высшей военной школы, руководителем Департамента образования и науки в ЮНЕСКО, научным консультантом нового словаря Larousse, членом научного комитета Радиовещания и телевидения Франции, а также научным экспертом французского отдела Монреальской всемирной выставки. Он также советник Французской национальной комиссии в ЮНЕСКО и член комитета по реставрации произведений искусства в национальных музеях Франции. Автор многих научных книг, множества статей, сотрудник L’Encyclopédie Française. Его книги о шахматах хорошо известны, включая Le Jardin des Échecs и Dictionnaire des Échecs. В настоящее время он работает над двумя книгами: Dictionnaire des Sciences и Anthologie des Nombres Remarquables.
В предисловии к этой партии Ле Лионне описан как основатель дадаизма, обвинение, которое он с негодованием отвергает, хотя он сам говорит об этом так.
Я был свидетелем его зарождения. Я знал Тцара, Пикабиа и Дюшана по разным причинам. Когда я начал изучать математику на естественном факультете в Страсбурге, дада уже отчасти существовал — в Берлине, а также в какой-то мере в Париже и Нью-Йорке. Но Страсбург — это железнодорожная остановка между Парижем и Цюрихом. И мы втроём — Максим Александре, Марсель Нолль и я — были очень увлечёнными дадаистами. Но я — человек на обочине: сын «анархиста, который отказывается вступить в анархистскую организацию». И хотя я чувствовал, что дада — это моё, я не хотел быть частью организации дадаистов.
Я познакомился с Дюшаном, когда он приехал из Америки и включился в европейский дадаизм, и мы время от времени встречались… Для меня сущность дада — это Пикабиа, Тцара и Дюшан. Но я отошёл, когда появилось сюрреалистическое движение. В каком-то смысле я не хотел ввязываться. Мне казалось, что сюрреализм — это обуржуазивание и присвоение дада.
Ну, тогда, не помню точно как, я узнал, что Марсель Дюшан играет в шахматы. Мы стали встречаться в клубе — клубе «Каисса» (Каисса — богиня шахмат), — который каждые десять лет переселялся из одного кафе в другое. Это придало нашей дружбе новое содержание. Мы встречались, чтобы играть в шахматы и говорить о шахматах, и очень скоро разговор переходил не скажу к дада, но к нашим идеям… Например, «Новобрачная, раздетая догола» [1]. Он рассказывал мне о ней задолго до того, как она была создана, о своих приготовлениях…
Думаю, мы познакомились в 1921 или 1922 году. Потом потеряли связь в 24-м или 25-м до 27-го или 28-го, а с тех пор мы никогда по-настоящему её не теряли. А когда он поселился в Нейи, мы виделись часто, почти исключительно в связи с шахматами.
Когда я основал УЛИПО, Марсель стал ассоциированным членом. Хотя он не участвовал в нашей работе, но интересовался ею. Мы время от времени встречались на шахматных турнирах… Например, вместе были на международном турнире в Монако, кажется, в 1966 году. Шахматный турнир всегда начинается в три часа дня и заканчивается в восемь. В три часа пять минут мы с Марселем усаживались в тихом углу, шагах в трёх от досок, и в восемь уходили. Могли встать раза три-четыре, чтобы выпить кофе или сходить в туалет, но в основном сидели, прикованные к доске, и, разумеется, обменивались своими мыслями и мнениями о том, что происходило. Я заметил, что у него был, пожалуй, некий американский патриотизм… Он мог сказать: «Думаю, Ларсен слишком оптимистичен» или «А! Наконец Фишер выиграл свою партию». Было бы интересно собрать его комментарии, но они навсегда утеряны.
Не могли бы вы описать качества Дюшана как игрока?
Франсуа Ле Лионне: Не знаю, насколько у меня это получится… В его стиле игры я не видел следов… дадаистского или анархистского стиля, хотя это вполне возможно. Чтобы привнести идеи дада в шахматы, нужно быть шахматным гением, а не гением дада. На мой взгляд, Нимцович, великий шахматист, был дадаистом до дада. Но он ничего не знал о дада. Он ввёл антиконформизм на вид глупых идей, которые приносили победу. Для меня это настоящий дада. Я не вижу этого аспекта у Дюшана. Но что я нашёл — так это большую честность; он был очень серьёзен и сосредоточен. Это проявлялось и в том, как он работал над «Новобрачной». Думаю, это была основная черта его характера: в сущности, он был очень серьёзным человеком.
Надо подчеркнуть, что он представлял Францию на шахматных олимпиадах, и потому всегда встречался с игроками сильнее себя. Его часто ставили против шахматистов международного класса. Это мешало ему играть блистательно. Легче играть блестяще против слабого соперника, чем против сильного. Будучи слабее, он вынужден был играть очень осторожно, и это было помехой. Он сыграл прекрасную партию вничью против Маршалла, чемпиона США с 1909 по 1936 год и претендента на звание чемпиона мира.
Вы говорите, что как шахматист он не был дадаистом… Но был ли он новатором?
Франсуа Ле Лионне: Совершенно нет. Он применял абсолютно классические принципы, он был силён в теории — изучал шахматную теорию по книгам. Он был очень конформистом, что в шахматах — отличный способ играть. В шахматах конформистский стиль гораздо лучше анархии, если только вы не гений Нимцович. Если вы Эйнштейн, конечно, вы говорите противоположное Ньютону; если Галилей — вы противоречите всем. Но иначе безопаснее быть конформистом.
А каково было отношение Дюшана к математике и науке?
Франсуа Ле Лионне: Ну, он проявлял интерес в наших разговорах. Ему нравилось беседовать c людьми с научным образованием, он задавал вопросы, говорил о математике. Но до конца жизни он оставался на уровне Анри Пуанкаре — я сумел сильно изменить его взгляды ближе к концу его жизни. Он читал множество книг — не математические тексты, которые не смог бы понять, а философские труды.
Научно-популярные?
Франсуа Ле Лионне: Именно. Например, «Наука и гипотеза». Это философские размышления великого математика, соединяющие философское и математическое начало. Они оказали на него большое влияние. А потом, когда мы встречались, я однажды поразил его, сказав (и не знаю, какое это имело последствие): «Пуанкаре совершенно устарел». Это его удивило, шокировало. И я рассказал ему о Бурбаки, что тогда было очень современным. Я был связан с движением Бурбаки с самого начала — так же, как с дада… В моей работе дада лежал в основе таких вещей, как Третий сектор, а Бурбаки дал начало УЛИПО — разумеется, с большой долей свободного толкования. И когда я говорил ему о Бурбаки, он проявлял интерес. А потом я помню, как в конце его жизни сказал: «Бурбаки закончился, он устарел», и ему, кажется, понравилось, что всё движется дальше. Потом я говорил с ним о Клоде Берже, о теории множеств и так далее.
Согласились бы вы, что во многих работах Дюшана… сборниках документов, Les moules malicques и прочем есть квази- или псевдонаучный подход?
Франсуа Ле Лионне: Да, даже псевдо- и квази-… Всегда есть граница ошибки, которую художник не может преодолеть из-за недостатка культуры, и в то же время — качество видения, которое позволяет ему пройти дальше. Вероятно, это похоже на любовь, где находишь что-то иными методами, чем чистый разум.
Мне кажется, что описанный вами чрезвычайно конформистский стиль игры Дюшана имеет параллели во всём, что он делал, и, возможно, вместо того чтобы искать следы дада в том, как он играл в шахматы, стоит искать проявления этого конформистского начала в его самых антиконформистских действиях?
Франсуа Ле Лионне: Я совершенно согласен. На самом деле я так и говорил. Эта серьёзная, старательная сторона Дюшана проявлялась во всём. Я считаю её характерной чертой Дюшана, и она мне нравилась больше, чем у Пикабиа и Тцара, хотя ими обоими я восхищаюсь гораздо больше, чем Бретоном, который, на мой взгляд, утонул в туманах буржуазности. Дюшан для меня олицетворяет стремление сочетать то, что я назвал бы симуляцией, выполненной научными методами, но применённой к области, которая не является наукой. В некоторой степени то же можно сказать о Раймоне Русселе.
Проявлял ли Дюшан интерес к новым формам вроде кинетического искусства, которое, кажется, исходит из научного подхода?
Франсуа Ле Лионне: Мы почти о них не говорили; разумеется, были его ротодиски, которые были шагом к кинетическому искусству. Но чем дальше, особенно в последние годы, когда мы встречались, тем меньше мы говорили об искусстве, и всё больше — о шахматах. Шахматы его интересовали куда больше. Я глубоко восхищался книгой, которую он написал вместе с Гальберштадтом [2], Les Cases conjuguées et l’opposition reconciliées. Это действительно в научном духе — не на чрезвычайно высоком уровне, но подлинно научно. И в ней он продвинул шахматы вперёд… очень ясный шаг вперёд в ограниченной области, но несомненно шаг вперёд.
Не могли бы вы уточнить?
Франсуа Ле Лионне: Шахматная партия обычно делится на три части: дебют, миттельшпиль и эндшпиль. Дебют предполагает особый тип мышления, который далее в партии уже не встречается… пешки могут в начале пойти на одно или два поля, но не могут отступать. В этом суть дебютной теории. В эндшпильной теории, когда многие фигуры исчезли, часто единственная надежда выиграть — превратить пешку в ферзя. Теория миттельшпиля — совсем другое дело. Так вот, его вклад касался одной особой области общей эндшпильной теории. Иногда на доске не остаётся фигур (ферзя, ладьи, слона, коня), кроме двух королей и некоторого количества пешек. Если пешка может пройти на другой край доски и превратиться в ферзя — партия кончена. Но пешки блокируют друг друга, и иногда, когда их много, вся позиция заморожена. В этом случае единственная возможность — чтобы король маневрировал вокруг пешек и брал пешки противника, чтобы провести свою. Теория очень сложна. У нас существовала теория оппозиции XVI–XVII веков, и больше ничего. Но почему, если оба короля могут ходить на множество клеток без видимой опасности, в решении задачи Райхельм смог показать, что если белый король встанет на определённое поле на одном конце доски, он вынуждает чёрного короля сделать определённый ход?
Словно между клетками существует телепатия! И то, что довели до совершенства Хальберштадт и Дюшан, — теория этой взаимосвязи между клетками, не имеющими видимой связи, Les Cases conjuguées, то есть теория структур доски. Иными словами, благодаря определённому расположению пешек можно выявить невидимые связи между пустыми клетками, которые кажутся не связанными.
Бурбаки — коллективный псевдоним, или nom de plume, общества анонимных выдающихся французских математиков, созданного до Второй мировой войны.
OuLiPo (Ouvroir de la Littérature Potentielle) — «Мастерская потенциальной литературы», группа, включавшая Ле Лионне, Перека и Раймона Кено, целью которой было исследование техник и методов создания литературы.
Франсуа Александр Ле Лионне родился в Париже в 1901 году, был, среди прочего, инженером-строителем телефонных кабелей, главным инженером во Французском министерстве общественных работ, директором общих исследований Высшей военной школы, руководителем Департамента образования и науки в ЮНЕСКО, научным консультантом нового словаря Larousse, членом научного комитета Радиовещания и телевидения Франции, а также научным экспертом французского отдела Монреальской всемирной выставки. Он также советник Французской национальной комиссии в ЮНЕСКО и член комитета по реставрации произведений искусства в национальных музеях Франции. Автор многих научных книг, множества статей, сотрудник L’Encyclopédie Française. Его книги о шахматах хорошо известны, включая Le Jardin des Échecs и Dictionnaire des Échecs. В настоящее время он работает над двумя книгами: Dictionnaire des Sciences и Anthologie des Nombres Remarquables.
Перевод Ирины Дин (Хохолевой)
Примечания:
[1] «Новобрачная, раздетая догола своими холостяками, даже» (La mariée mise à nu par ses célibataires, même), чаще всего называемая «Большое стекло» (Le Grand Verre) — это произведение искусства Марселя Дюшана высотой более девяти футов (2,7 метра) и шириной почти шесть футов (1,76 метра). Дюшан работал над ним с 1915 по 1923 год в Нью-Йорке, создав две стеклянные панели с использованием свинцовой фольги, предохранительной проволоки и пыли.
[2] Виталий-Самсон Эммануилович Гальберштадт (Vitaly Halberstadt, 1903–1967) — французский шахматист и шахматный композитор-этюдист. Международный мастер и судья международной категории по шахматной композиции.
[1] «Новобрачная, раздетая догола своими холостяками, даже» (La mariée mise à nu par ses célibataires, même), чаще всего называемая «Большое стекло» (Le Grand Verre) — это произведение искусства Марселя Дюшана высотой более девяти футов (2,7 метра) и шириной почти шесть футов (1,76 метра). Дюшан работал над ним с 1915 по 1923 год в Нью-Йорке, создав две стеклянные панели с использованием свинцовой фольги, предохранительной проволоки и пыли.
[2] Виталий-Самсон Эммануилович Гальберштадт (Vitaly Halberstadt, 1903–1967) — французский шахматист и шахматный композитор-этюдист. Международный мастер и судья международной категории по шахматной композиции.
На фото: Американский шахматист, писатель и журналист Ларри Эванс играет в шахматы с Марселем Дюшаном. Фото сделано в 1958 г. Арнольдом Иглом во время съёмок его шахматного фильма «Страстное увлечение» (известным также как «Chesscetera»).
Печатается по: За одной доской с Дюшаном. Пер. с англ. Ирины Дин (Хохолевой) // Мир Музея. 2025. №10. С.55.
См. также: Дин (Хохолева) И. История британской одержимости // Мир Музея. 2025. №10. С.15–19.
Дин (Хохолева) И. Роковой артикль // Мир Музея. 2022. №8. С.50–53.
Дин (Хохолева) И. «Чёрный пенни», или Как королева начала платить почтовые сборы // Мир Музея. 2025. №5. С.52–55.
Дин (Хохолева) И. Pешающие 13 километров // Мир Музея. 2023. №8. С.50–53.
Место силы Ньютона. Пер. с англ. Ирины Дин (Хохолевой) // Мир Музея. 2023. №9. С.10–12.
Дин (Хохолева) И. Роковой артикль // Мир Музея. 2022. №8. С.50–53.
Дин (Хохолева) И. «Чёрный пенни», или Как королева начала платить почтовые сборы // Мир Музея. 2025. №5. С.52–55.
Дин (Хохолева) И. Pешающие 13 километров // Мир Музея. 2023. №8. С.50–53.
Место силы Ньютона. Пер. с англ. Ирины Дин (Хохолевой) // Мир Музея. 2023. №9. С.10–12.