Алексей Николаевич, как вам в доме Пришвина? Ощущаете ли вы присутствие этого столь своеобразного человека? Сохранился ли здесь, несмотря на все перипетии с перестройкой и ремонтом дома, дух его хозяина?
Алексей Варламов: Я думаю, сохранился — но только здесь, внутри. Что касается окрестностей этого дома — а они тоже очень важны — то там духа Пришвина давно уже нет. А дом, конечно, очень хороший — и понятно, что для Пришвина он много значил. Он говорил, что как будто свои слова вложил в этот дом — и его слова стали этим домом. Да и вообще для него сама идея дома очень важна. Первый свой дом Пришвин построил, если не ошибаюсь, в 1916 году, на первые гонорары, в деревне под Ельцом — одном его месте. Уже через два года мужики этот дом сожгли. В дневниках он пишет, как один из мужиков‑крестьян подошёл к нему и сказал: ты ведь хорошо, дядя, жил — походи теперь, постранствуй, поживи плохо, тебе полезно будет. И Пришвин пошёл странствовать и странствовал, странствовал... Его жизнь — это многолетнее странствие, которое в конце концов привело его сюда, в Дунино. Уже после войны он выстроил этот дом — и это было большое утешение.
- Вообще Михаил Михайлович прожил сравнительно благополучную жизнь, долгую: он пережил две революции, две мировые войны, террор, чистки — и ни одно из этих трагических событий не коснулось его самого. Как это объяснить? Внутренней лояльностью к советской власти или какими‑то другими причинами?
Алексей Варламов: Он тоже над этим задумывался и говорил, что он как «отрок в огненной пещи», — опаляющий огонь его не коснулся. Хотя советскую власть изначально Пришвин ненавидел, и ненавидел люто.
Есть яростная статья, в которой Пришвин обвиняет Блока в предательстве высокого звания поэта. Большевики для него — выражение концентрированного политического русского сектантства: политические фанатики, которые захватили, узурпировали власть в огромном государстве. Они присягнули дьяволу. Это тёмная сила, иррациональная, «хлыстовская» русская стихия, которая околдовала Россию после 1917 года...
Интересно смотреть, как меняется отношение Пришвина к большевикам. Суть того, что случилось с Россией, он выразил так: идёт война между мужиками и большевиками. И он в этой войне — и именно в этом особенность его позиции — не примыкает ни к тем, ни к другим. В 1917 – 1918 годах он видел в мужиках дикую анархическую силу, страшную стихию, которая уничтожает всё живое, всё губит, сжигает. Русской интеллигенции свойственно народничество, своеобразное придыхание перед «народом‑богоносцем». Вот мужик, святой хлебопашец... У Пришвина ничего подобного нет. Но в каком-то смысле он знал мужиков лучше, чем писатели-народники. Он ведь вырос в этой среде, поэтому никогда её не боготворил.
Он вообще был очень трезвый человек, трезво смотрел на всё. И поэтому в какой-то момент понял, что большевики — единственная сила, которая способна взбаламученное народное море унять, и что мужики заслужили это горькое лекарство — большевизм и русскую революцию. Даже не так: заслужили тот террор, который последовал после русской революции, — единственное, что могло их унять, привести в чувство.
Отсюда и его доброжелательное отношение к Сталину. Сталин для него позитивная фигура, по крайней мере в 1930-е годы. Потому что он остановил революцию. Пришвин по натуре — государственник, при всём своём индивидуализме, при том, что он отшельник, охотник, натуралист, живёт где-то в лесах, постоянно скитается... Но он понимает, что Россия вне сильного государства существовать не может.
- Вас называют «биографом Пришвина». Как вам кажется: если смотреть на всю жизнь Пришвина целиком, была ли она счастливой? Что это, жизнь человека счастливого, реализовавшегося, или всё‑таки и его помяли «колеса судьбы»?
Алексей Варламов: Можно вспомнить слова Достоевского: человеку для счастья нужно столько же счастья, сколько несчастья. Или у Пришвина: счастье — это измерение жизни в ширину, а несчастье — это измерение жизни в глубину. В его судьбе было много страшных минут, страшных эпизодов, но при этом я считаю, что он был самым счастливым русским писателем XX века. И жизнь его — прекрасная, полноценная, совершенная, как художественное произведение, со всеми своими нюансами.
У русских символистов было такое понятие — жизнетворчество: построение жизни по законам художественного произведения. Так вот, Пришвину, который символистом никогда не был, удалось выстроить свою жизнь красиво. У него была потрясающе продуманная авторская стратегия, которая, как я думаю, восходит именно к охоте — главному увлечению его жизни. Не случайно один из его ключевых рассказов, написанный в начале 1920‑х годов, называется «Охота за счастьем». Мне кажется, Пришвин, действительно, всю жизнь охотился за счастьем: он знал, как надо к нему подкрасться. Пришвину удались и жизнь, и литература. Он сумел — вопреки «веку‑людоеду», «веку‑волкодаву» — выстроить жизнь, не поступившись принципами, правилами, человеческим достоинством, писательским талантом. Он ничем не поступился, ни на какие компромиссы не пошёл. И при этом был популярнейший советский писатель! Классик — с репутацией, с наградами, собраниями сочинений, с автомобилями.
- И о него не вытирали ноги, его даже не прорабатывали, как Зощенко?
Алексей Варламов: Прорабатывали. Такие эпизоды тоже были. Без этого не было бы полного счастья. Но Пришвин не был заложником времени, он работал на вечность. На вечность работал, в первую очередь, его дневник, который он писал для нас с вами. Дневник — вроде бы личная вещь, но писатель хорошо понимал, что это его главная книга; он её берёг как зеницу ока, но при этом не уходил в подполье. Он и на современность работал, и на будущее — и при этом не терял лица, не терял достоинства. Другого такого писателя я в русской литературе XX века просто не знаю.
- А что его удержало от эмиграции? Почему он остался в большевистской России?
Алексей Варламов: Пришвин ведь был охотник. Ну какая охота во Франции, в Европе? Смешно. А ещё он был как бы между красными и белыми: ни те, ни другие ему не нравились. Он не был монархистом, идея реставрации старого режима или белой диктатуры — не для него.
Во время Гражданской войны Пришвин жил в Ельце. В 1919 году город захватили отряды Мамонтова. Пришвина приняли за еврея и хотели расстрелять, но среди участников белого отряда были какие-то киргизы — и он сказал им по‑киргизски «хабар бар» (потому что путешествовал по Киргизии и помнил, что это что‑то вроде приветствия). Они опешили — и Пришвина не расстреляли. Может быть, он всё это сочинил...
Когда он учился в Риге, они с товарищами занимались чтением нелегальной литературы, и Пришвин переводил с немецкого книгу Августа Бебеля об унижении женщин. И на этой волне — это были молодые люди, им было мало просто читать и переводить книги — они разгромили в Риге публичный дом, протестуя против унижений женщин.
- Это была акция?
Алексей Варламов: Акция, перформанс. И после этого погрома Пришвина засадили в тюрьму на год, он отсидел год в тюремной камере, в одиночке. Потерял год жизни — и научился ценить время: понял, что каждый день, каждый миг жизни надо жить полноценно. А ещё он понял, что никогда больше ни в какую революцию не пойдёт. И вот, когда белые захватили Елец, он с ними не ушёл, хотя такой шанс был. Но главной причиной была любовь. У Пришвина в Ельце была возлюбленная — Софья Павловна Коноплянцева, жена его лучшего друга. У них там был ménage à trois, а ещё Софья была тяжело больна тифом, он не мог её бросить — и остался с ней. Белые захватили Елец буквально на неделю, потом красные их вышибли — а он остался и прожил всю жизнь при советской власти.
- Наверное, кроме этого, ещё стихия языка? Человек, работающий с языком так, как Пришвин, вряд ли мог хорошо себя чувствовать в эмиграции...
Алексей Варламов: Я думаю, он там затосковал бы и, скорее всего, вернулся.
- А можно представить себе его ещё одним Иваном Шмелёвым, ностальгически вспоминающим в Париже охоту?
Алексей Варламов: Нет, он был очень живой человек, он не мог жить воспоминаниями. Ему надо было всё трогать, ездить, чтото делать, он был живчик такой, очень активный человек, страшно энергичный: быстро ходит, бегает, размахивает руками... Ну какая эмиграция, какие бульвары?!
- Хочу вас расспросить про отношения Пришвина с женщинами. Это же существенная часть его биографии и — что не всегда совпадает — существенная часть его личности. Пройдёмся по главным персонажам?
Алексей Варламов: Когда Пришвин был ребёнком лет 12 – 13, старший товарищ привёл его в публичный дом. И когда он впервые увидел голую женщину, то жутко испугался и убежал. Произошла травма, как нынче принято говорить. И потом довольно долго чурался женщин.
- Не поэтому ли он разгромил публичный дом в Риге?
Алексей Варламов: Возможно, он громил публичный дом в Риге и поэтому тоже. А потом умная мать от греха подальше из Риги отправила сына в Германию учиться на агронома, хотела дать ему нормальную практическую профессию. И вот он учился в Лейпциге, а на каникулы поехал в Париж — и там влюбился в русскую студентку Варвару Измалкову. Это была совершенно безумная любовь, которая предопределила всю его жизнь. Но любовь исключительно духовная, душевная, напряжённая: мысли телесного свойства сразу обрубались, отсекались, он не мог её любить как женщину. А она, судя по всему, была обычная добрая русская девушка, которая ждала более естественного продолжения событий. К тому же она была дочерью довольно богатого петербургского чиновника, а он всё-таки был купеческий сын... В общем, будущего у них не было — и они расстались.
Но мечта об этой женщине, тоска по ней преследовала его всю жизнь. Пришвин культивировал эту тоску, относился к ней как источнику вдохновения.
А потом он вернулся в Россию, устроился работать агрономом — и к нему однажды пришла молодая крестьянка — убраться в доме...
- Фрося?
Алексей Варламов: Да, звали её Фрося, она была замужем, муж её нещадно бил; и Фрося со своим сыном Яшей от мужа убежала и скиталась, непонятно где жила — а у Пришвина осела. И у них началась любовь‑любовь. Пришвин этот трагический раскол между духовным и плотским очень остро переживал: у него была и прекрасная дама, и женщина для утех. С одной он жил, с другой переписывался.
Однажды они договорились, что Варвара приедет из Парижа: он должен был её встретить, но... перепутал день! И больше с Варварой Пришвин не встречался, жил с Фросей, она родила ему двоих детей — и, в общем, у них была хорошая семья. Фрося очень много значила в его жизни. Ему было важно, что она не лезла в его литературу. Вместе они пережили и войну, и революцию, потом расстались.
Потом был роман с Софьей Павловной. Фрося обиделась, уехала в Смоленскую губернию, а роман с дамой прекратился. Пришвину она надоела, или он ей надоел, трудно сказать, он вернулся к Фросе, но чувствовал, что нельзя всю жизнь жить в раздвоенном состоянии; он был в поиске — искал ту, в которой всё соединится. И нашёл её. Можно сказать, вымолил, выпросил. Она явилась к нему из недр Литературного музея.
У Пришвина была мастерская в Лаврушинском переулке — и он хотел туда хозяйку. Литературный музей хотел купить его рукописи, заниматься их обработкой, и вот пришла сотрудница — Клавдия Борисовна Суркова, и он стал ей какие-то намеки делать... А потом она ушла — и пришла другая, и с этой всё сложилось. Это была удивительная женщина — Валерия Дмитриевна Леорко. Ей было 39, ему 67, первое свидание состоялось в январе 1940 года, когда в Москве были чудовищные морозы — минус 49. Вымерзли все яблоки в средней полосе России, а она отморозила себе ноги.
События развивались драматически: он разводился с Ефросиньей Павловной, та не хотела его отпускать, грозила, что будет писать всякие письма неизвестно куда — хотя писать не умела, была неграмотная.
Позже Пришвин вместе с Валерией Дмитриевной сочинил книжку: «Мы с тобой. Дневник любви». Это совершенно замечательная книжка, потрясающая. Как и их история: на склоне лет всё стало сбывшимся; дух и плоть соединились, пришла прекрасная дама, с которой у него было полное взаимопонимание. Они жили душа в душу и, по‑моему, никогда не ссорились, не скандалили. 15 лет прожили — для него на склоне лет это было огромное утешение: она полностью растворилась в нём, и он растворился в ней.
- Давайте пробежимся — так же быстро — по местам жизни Пришвина.
Алексей Варламов: Давайте. Елец. Хрущёво‑Лёвшино — родная деревня, она, к сожалению, не сохранилась. Тюмень. В Тюмени жил его дядюшка, богатый купец — и там, в Тюмени, Пришвин окончил реальное училище. Из Ельца он двинул в Ригу, в Риге учился в университете, причём обучение было на немецком языке. Потом отсидел год в тюрьме, мамаша отправила его в Германию, он доучился — и вернулся в Россию. Некоторое время жил в Подмосковье в Клинском уезде (там познакомился с Фросей) — и оттуда уехал в Петербург. В Петербурге он стал писателем, в 33 года! В Серебряном веке — непростая задачка: там все гении уже в 20.
В Петербурге Пришвин встретил своего соседа, фольклориста Анчукова — и тот предложил ему на лето поехать поработать сборщиком фольклора на Русский Север, в Олонецкую губернию. Оттуда Пришвин привёз свою первую книгу «В краю непуганых птиц» и много фотографий. Эта книга не то что принесла ему славу или успех, такого не было, но положила начало, стало понятно, что он — писатель.
Но когда он в Петербурге пришёл к Гиппиус, Зинаида Николаевна его даже на порог не пустила: взяла только его книги. И когда он на полусогнутых дрожащих ногах пришёл к ней через две недели, она ему сказала: читайте «Капитанскую дочку» — и учитесь писать, как надо! В 1930‑е годы он напишет в дневнике: моя родина не Елец и не Петербург, моя родина — «Капитанская дочка» Пушкина. Советы Гиппиус причудливо обернулись. Пришвин понимает, что надо ещё куда-то поехать, но не ошибиться при этом. И едет на озеро Светлояр, на дне которого, по легенде, покоится град Китеж. За несколько лет до того там побывал Мережковский. Пришвин об этом знал. И, когда он вернулся в Петербург, он вновь идёт к Мережковскому и Гиппиус и передаёт им «привет с озера Светлояр». И они ему говорят: да проходите, что же вы стоите, может быть, чайку? И, мол, приходите к нам в религиозно-философское общество, расскажете там о вашем путешествии. А это crème de la crème, сливки общества, закрытый интеллектуальный клуб, куда Пришвин мечтал попасть.
Сохранилось воспоминание, как он делает там свой доклад — и в какой-то момент опускается на колени и ползёт по сцене, ползёт между рядами зала Географического общества — и вот так он вполз, можно сказать, в русскую литературу Серебряного века.
[1] Дом‑музей М.М. Пришвина в подмосковном Дунине.
[2] Досл.: «есть новость, весть». — Прим. ред.
[3] Здесь: любовь втроем (фр.).
[4] Иван Сергеевич Шмелёв (1873 – 1950) — русский писатель, окончивший свою жизнь в эмиграции; автор ностальгических книг «Солнце мёртвых», «Богомолье», «Лето Господне», «Пути небесные» и других. — Прим. ред.
[5] Возможно, Пришвин рассказывал об обряде ритуального шествия вокруг озера Светлояр, часть которого паломники проползают на коленях, — и именно это писатель наглядно иллюстрировал. — Прим. ред.
Текст подготовлен по видеоинтервью (декабрь 2021 года).
Печатается по: Отрок в пещи огненной. Беседа Алексея Пищулина с Алексеем Варламовым // Мир Музея. 2023. № 1. С. 8 – 14.
На фото: Соловки. Фото М.М. Пришвина. 1933 г.
Алексей Варламов: Я думаю, сохранился — но только здесь, внутри. Что касается окрестностей этого дома — а они тоже очень важны — то там духа Пришвина давно уже нет. А дом, конечно, очень хороший — и понятно, что для Пришвина он много значил. Он говорил, что как будто свои слова вложил в этот дом — и его слова стали этим домом. Да и вообще для него сама идея дома очень важна. Первый свой дом Пришвин построил, если не ошибаюсь, в 1916 году, на первые гонорары, в деревне под Ельцом — одном его месте. Уже через два года мужики этот дом сожгли. В дневниках он пишет, как один из мужиков‑крестьян подошёл к нему и сказал: ты ведь хорошо, дядя, жил — походи теперь, постранствуй, поживи плохо, тебе полезно будет. И Пришвин пошёл странствовать и странствовал, странствовал... Его жизнь — это многолетнее странствие, которое в конце концов привело его сюда, в Дунино. Уже после войны он выстроил этот дом — и это было большое утешение.
- Вообще Михаил Михайлович прожил сравнительно благополучную жизнь, долгую: он пережил две революции, две мировые войны, террор, чистки — и ни одно из этих трагических событий не коснулось его самого. Как это объяснить? Внутренней лояльностью к советской власти или какими‑то другими причинами?
Алексей Варламов: Он тоже над этим задумывался и говорил, что он как «отрок в огненной пещи», — опаляющий огонь его не коснулся. Хотя советскую власть изначально Пришвин ненавидел, и ненавидел люто.
Есть яростная статья, в которой Пришвин обвиняет Блока в предательстве высокого звания поэта. Большевики для него — выражение концентрированного политического русского сектантства: политические фанатики, которые захватили, узурпировали власть в огромном государстве. Они присягнули дьяволу. Это тёмная сила, иррациональная, «хлыстовская» русская стихия, которая околдовала Россию после 1917 года...
Интересно смотреть, как меняется отношение Пришвина к большевикам. Суть того, что случилось с Россией, он выразил так: идёт война между мужиками и большевиками. И он в этой войне — и именно в этом особенность его позиции — не примыкает ни к тем, ни к другим. В 1917 – 1918 годах он видел в мужиках дикую анархическую силу, страшную стихию, которая уничтожает всё живое, всё губит, сжигает. Русской интеллигенции свойственно народничество, своеобразное придыхание перед «народом‑богоносцем». Вот мужик, святой хлебопашец... У Пришвина ничего подобного нет. Но в каком-то смысле он знал мужиков лучше, чем писатели-народники. Он ведь вырос в этой среде, поэтому никогда её не боготворил.
Он вообще был очень трезвый человек, трезво смотрел на всё. И поэтому в какой-то момент понял, что большевики — единственная сила, которая способна взбаламученное народное море унять, и что мужики заслужили это горькое лекарство — большевизм и русскую революцию. Даже не так: заслужили тот террор, который последовал после русской революции, — единственное, что могло их унять, привести в чувство.
Отсюда и его доброжелательное отношение к Сталину. Сталин для него позитивная фигура, по крайней мере в 1930-е годы. Потому что он остановил революцию. Пришвин по натуре — государственник, при всём своём индивидуализме, при том, что он отшельник, охотник, натуралист, живёт где-то в лесах, постоянно скитается... Но он понимает, что Россия вне сильного государства существовать не может.
- Вас называют «биографом Пришвина». Как вам кажется: если смотреть на всю жизнь Пришвина целиком, была ли она счастливой? Что это, жизнь человека счастливого, реализовавшегося, или всё‑таки и его помяли «колеса судьбы»?
Алексей Варламов: Можно вспомнить слова Достоевского: человеку для счастья нужно столько же счастья, сколько несчастья. Или у Пришвина: счастье — это измерение жизни в ширину, а несчастье — это измерение жизни в глубину. В его судьбе было много страшных минут, страшных эпизодов, но при этом я считаю, что он был самым счастливым русским писателем XX века. И жизнь его — прекрасная, полноценная, совершенная, как художественное произведение, со всеми своими нюансами.
У русских символистов было такое понятие — жизнетворчество: построение жизни по законам художественного произведения. Так вот, Пришвину, который символистом никогда не был, удалось выстроить свою жизнь красиво. У него была потрясающе продуманная авторская стратегия, которая, как я думаю, восходит именно к охоте — главному увлечению его жизни. Не случайно один из его ключевых рассказов, написанный в начале 1920‑х годов, называется «Охота за счастьем». Мне кажется, Пришвин, действительно, всю жизнь охотился за счастьем: он знал, как надо к нему подкрасться. Пришвину удались и жизнь, и литература. Он сумел — вопреки «веку‑людоеду», «веку‑волкодаву» — выстроить жизнь, не поступившись принципами, правилами, человеческим достоинством, писательским талантом. Он ничем не поступился, ни на какие компромиссы не пошёл. И при этом был популярнейший советский писатель! Классик — с репутацией, с наградами, собраниями сочинений, с автомобилями.
- И о него не вытирали ноги, его даже не прорабатывали, как Зощенко?
Алексей Варламов: Прорабатывали. Такие эпизоды тоже были. Без этого не было бы полного счастья. Но Пришвин не был заложником времени, он работал на вечность. На вечность работал, в первую очередь, его дневник, который он писал для нас с вами. Дневник — вроде бы личная вещь, но писатель хорошо понимал, что это его главная книга; он её берёг как зеницу ока, но при этом не уходил в подполье. Он и на современность работал, и на будущее — и при этом не терял лица, не терял достоинства. Другого такого писателя я в русской литературе XX века просто не знаю.
- А что его удержало от эмиграции? Почему он остался в большевистской России?
Алексей Варламов: Пришвин ведь был охотник. Ну какая охота во Франции, в Европе? Смешно. А ещё он был как бы между красными и белыми: ни те, ни другие ему не нравились. Он не был монархистом, идея реставрации старого режима или белой диктатуры — не для него.
Во время Гражданской войны Пришвин жил в Ельце. В 1919 году город захватили отряды Мамонтова. Пришвина приняли за еврея и хотели расстрелять, но среди участников белого отряда были какие-то киргизы — и он сказал им по‑киргизски «хабар бар» (потому что путешествовал по Киргизии и помнил, что это что‑то вроде приветствия). Они опешили — и Пришвина не расстреляли. Может быть, он всё это сочинил...
Когда он учился в Риге, они с товарищами занимались чтением нелегальной литературы, и Пришвин переводил с немецкого книгу Августа Бебеля об унижении женщин. И на этой волне — это были молодые люди, им было мало просто читать и переводить книги — они разгромили в Риге публичный дом, протестуя против унижений женщин.
- Это была акция?
Алексей Варламов: Акция, перформанс. И после этого погрома Пришвина засадили в тюрьму на год, он отсидел год в тюремной камере, в одиночке. Потерял год жизни — и научился ценить время: понял, что каждый день, каждый миг жизни надо жить полноценно. А ещё он понял, что никогда больше ни в какую революцию не пойдёт. И вот, когда белые захватили Елец, он с ними не ушёл, хотя такой шанс был. Но главной причиной была любовь. У Пришвина в Ельце была возлюбленная — Софья Павловна Коноплянцева, жена его лучшего друга. У них там был ménage à trois, а ещё Софья была тяжело больна тифом, он не мог её бросить — и остался с ней. Белые захватили Елец буквально на неделю, потом красные их вышибли — а он остался и прожил всю жизнь при советской власти.
- Наверное, кроме этого, ещё стихия языка? Человек, работающий с языком так, как Пришвин, вряд ли мог хорошо себя чувствовать в эмиграции...
Алексей Варламов: Я думаю, он там затосковал бы и, скорее всего, вернулся.
- А можно представить себе его ещё одним Иваном Шмелёвым, ностальгически вспоминающим в Париже охоту?
Алексей Варламов: Нет, он был очень живой человек, он не мог жить воспоминаниями. Ему надо было всё трогать, ездить, чтото делать, он был живчик такой, очень активный человек, страшно энергичный: быстро ходит, бегает, размахивает руками... Ну какая эмиграция, какие бульвары?!
- Хочу вас расспросить про отношения Пришвина с женщинами. Это же существенная часть его биографии и — что не всегда совпадает — существенная часть его личности. Пройдёмся по главным персонажам?
Алексей Варламов: Когда Пришвин был ребёнком лет 12 – 13, старший товарищ привёл его в публичный дом. И когда он впервые увидел голую женщину, то жутко испугался и убежал. Произошла травма, как нынче принято говорить. И потом довольно долго чурался женщин.
- Не поэтому ли он разгромил публичный дом в Риге?
Алексей Варламов: Возможно, он громил публичный дом в Риге и поэтому тоже. А потом умная мать от греха подальше из Риги отправила сына в Германию учиться на агронома, хотела дать ему нормальную практическую профессию. И вот он учился в Лейпциге, а на каникулы поехал в Париж — и там влюбился в русскую студентку Варвару Измалкову. Это была совершенно безумная любовь, которая предопределила всю его жизнь. Но любовь исключительно духовная, душевная, напряжённая: мысли телесного свойства сразу обрубались, отсекались, он не мог её любить как женщину. А она, судя по всему, была обычная добрая русская девушка, которая ждала более естественного продолжения событий. К тому же она была дочерью довольно богатого петербургского чиновника, а он всё-таки был купеческий сын... В общем, будущего у них не было — и они расстались.
Но мечта об этой женщине, тоска по ней преследовала его всю жизнь. Пришвин культивировал эту тоску, относился к ней как источнику вдохновения.
А потом он вернулся в Россию, устроился работать агрономом — и к нему однажды пришла молодая крестьянка — убраться в доме...
- Фрося?
Алексей Варламов: Да, звали её Фрося, она была замужем, муж её нещадно бил; и Фрося со своим сыном Яшей от мужа убежала и скиталась, непонятно где жила — а у Пришвина осела. И у них началась любовь‑любовь. Пришвин этот трагический раскол между духовным и плотским очень остро переживал: у него была и прекрасная дама, и женщина для утех. С одной он жил, с другой переписывался.
Однажды они договорились, что Варвара приедет из Парижа: он должен был её встретить, но... перепутал день! И больше с Варварой Пришвин не встречался, жил с Фросей, она родила ему двоих детей — и, в общем, у них была хорошая семья. Фрося очень много значила в его жизни. Ему было важно, что она не лезла в его литературу. Вместе они пережили и войну, и революцию, потом расстались.
Потом был роман с Софьей Павловной. Фрося обиделась, уехала в Смоленскую губернию, а роман с дамой прекратился. Пришвину она надоела, или он ей надоел, трудно сказать, он вернулся к Фросе, но чувствовал, что нельзя всю жизнь жить в раздвоенном состоянии; он был в поиске — искал ту, в которой всё соединится. И нашёл её. Можно сказать, вымолил, выпросил. Она явилась к нему из недр Литературного музея.
У Пришвина была мастерская в Лаврушинском переулке — и он хотел туда хозяйку. Литературный музей хотел купить его рукописи, заниматься их обработкой, и вот пришла сотрудница — Клавдия Борисовна Суркова, и он стал ей какие-то намеки делать... А потом она ушла — и пришла другая, и с этой всё сложилось. Это была удивительная женщина — Валерия Дмитриевна Леорко. Ей было 39, ему 67, первое свидание состоялось в январе 1940 года, когда в Москве были чудовищные морозы — минус 49. Вымерзли все яблоки в средней полосе России, а она отморозила себе ноги.
События развивались драматически: он разводился с Ефросиньей Павловной, та не хотела его отпускать, грозила, что будет писать всякие письма неизвестно куда — хотя писать не умела, была неграмотная.
Позже Пришвин вместе с Валерией Дмитриевной сочинил книжку: «Мы с тобой. Дневник любви». Это совершенно замечательная книжка, потрясающая. Как и их история: на склоне лет всё стало сбывшимся; дух и плоть соединились, пришла прекрасная дама, с которой у него было полное взаимопонимание. Они жили душа в душу и, по‑моему, никогда не ссорились, не скандалили. 15 лет прожили — для него на склоне лет это было огромное утешение: она полностью растворилась в нём, и он растворился в ней.
- Давайте пробежимся — так же быстро — по местам жизни Пришвина.
Алексей Варламов: Давайте. Елец. Хрущёво‑Лёвшино — родная деревня, она, к сожалению, не сохранилась. Тюмень. В Тюмени жил его дядюшка, богатый купец — и там, в Тюмени, Пришвин окончил реальное училище. Из Ельца он двинул в Ригу, в Риге учился в университете, причём обучение было на немецком языке. Потом отсидел год в тюрьме, мамаша отправила его в Германию, он доучился — и вернулся в Россию. Некоторое время жил в Подмосковье в Клинском уезде (там познакомился с Фросей) — и оттуда уехал в Петербург. В Петербурге он стал писателем, в 33 года! В Серебряном веке — непростая задачка: там все гении уже в 20.
В Петербурге Пришвин встретил своего соседа, фольклориста Анчукова — и тот предложил ему на лето поехать поработать сборщиком фольклора на Русский Север, в Олонецкую губернию. Оттуда Пришвин привёз свою первую книгу «В краю непуганых птиц» и много фотографий. Эта книга не то что принесла ему славу или успех, такого не было, но положила начало, стало понятно, что он — писатель.
Но когда он в Петербурге пришёл к Гиппиус, Зинаида Николаевна его даже на порог не пустила: взяла только его книги. И когда он на полусогнутых дрожащих ногах пришёл к ней через две недели, она ему сказала: читайте «Капитанскую дочку» — и учитесь писать, как надо! В 1930‑е годы он напишет в дневнике: моя родина не Елец и не Петербург, моя родина — «Капитанская дочка» Пушкина. Советы Гиппиус причудливо обернулись. Пришвин понимает, что надо ещё куда-то поехать, но не ошибиться при этом. И едет на озеро Светлояр, на дне которого, по легенде, покоится град Китеж. За несколько лет до того там побывал Мережковский. Пришвин об этом знал. И, когда он вернулся в Петербург, он вновь идёт к Мережковскому и Гиппиус и передаёт им «привет с озера Светлояр». И они ему говорят: да проходите, что же вы стоите, может быть, чайку? И, мол, приходите к нам в религиозно-философское общество, расскажете там о вашем путешествии. А это crème de la crème, сливки общества, закрытый интеллектуальный клуб, куда Пришвин мечтал попасть.
Сохранилось воспоминание, как он делает там свой доклад — и в какой-то момент опускается на колени и ползёт по сцене, ползёт между рядами зала Географического общества — и вот так он вполз, можно сказать, в русскую литературу Серебряного века.
[1] Дом‑музей М.М. Пришвина в подмосковном Дунине.
[2] Досл.: «есть новость, весть». — Прим. ред.
[3] Здесь: любовь втроем (фр.).
[4] Иван Сергеевич Шмелёв (1873 – 1950) — русский писатель, окончивший свою жизнь в эмиграции; автор ностальгических книг «Солнце мёртвых», «Богомолье», «Лето Господне», «Пути небесные» и других. — Прим. ред.
[5] Возможно, Пришвин рассказывал об обряде ритуального шествия вокруг озера Светлояр, часть которого паломники проползают на коленях, — и именно это писатель наглядно иллюстрировал. — Прим. ред.
Текст подготовлен по видеоинтервью (декабрь 2021 года).
Печатается по: Отрок в пещи огненной. Беседа Алексея Пищулина с Алексеем Варламовым // Мир Музея. 2023. № 1. С. 8 – 14.
На фото: Соловки. Фото М.М. Пришвина. 1933 г.
См. также:
Узнавание отца. Публикация Максима Гуреева // Мир Музея. 2023. №11. С. 20 – 21.
Цифра меняет наш мир. Беседа Алексея Пищулина с Антонием Швиндтом // Мир Музея. 2021. № 12. С. 6 – 9.
Узнавание отца. Публикация Максима Гуреева // Мир Музея. 2023. №11. С. 20 – 21.
Цифра меняет наш мир. Беседа Алексея Пищулина с Антонием Швиндтом // Мир Музея. 2021. № 12. С. 6 – 9.