Город-миф и мифология города — здесь всё давно сплелось неразрывно. Конечно, всякий волен распутывать сей узел на свой вкус и по собственному разумению. Будь то легендарный капитан Копейкин, писатель Гоголь или некий наш современник, что выходит из «Сапсана» на Невский и наивно спрашивает у прохожих: «А как тут пройти в Эрмитаж?»
Максим Гуреев. Фото автора
И вот вообразим себе небезызвестного капитана Копейкина, «дотащившегося кое‑как», по словам Николая Васильевича, до Петербурга, до столицы в некотором роде, «которой подобной, так сказать, нет в мире».
Абсолютно смятён, что и понятно, ведь подобного никогда не видывал участник войны 1812 года, обезображенный вражеским ядром, оторвавшим ему руку и ногу.
Впрочем, не утратил капитан выправки, достоинства и озорства. Вот как описывает сочинитель эмоции нашего героя: «Вдруг какой‑нибудь эдакой, можете представить себе, Невский проспект, или там, знаете, какая‑нибудь Гороховая, чёрт возьми! или там эдакая какая‑нибудь Литейная... мосты там висят эдаким чёртом, можете представить себе, без всякого, то есть, прикосновения».
Одним словом, мистификация полнейшая, наваждение, как после чтения сочинений хотя бы и господина Гофмана, а говоря попросту, чертовщина какая‑то. И во всём этом видит Копейкин торжественную стать, она же рукотворная древность, она же фантасмагория — «Семирамида, сударь, да и полно». И повсюду слышит он французскую речь, до некоторого времени казавшуюся ему враждебной, но отныне ничего, кроме улыбки и недоумения, не вызывающую.
«Quand le diable devient vieux, il se fait ermite», — проносится в воздухе: то ли это сквозняком с Невы принесло, то ли проехавший мимо на извозчике господин абиссинской внешности прокричал со смехом, размахивая шляпой.
Копейкин тут же и насупливается лбом, собирая все свои познания в языке Вольтера воедино, складывает слова, припоминает их значение — и вот, пожалуйста: «Когда старость придёт, то и чёрт в монастырь пойдёт», а если дословно — «Когда дьявол состарится, то он станет отшельником».
Конечно, просвещённый читатель тут же усмотрит в этой французской поговорке преизрядные соблазн и обольщение, потому как дьявол не имеет возраста и состариться он может, лишь лукаво приладив себе седую бороду и усы, наподобие тех, что украшают благородные лица ветхозаветных пророков или преподобных старцев.
Стало быть, к началозлобному демону никогда не придёт старость, и он никогда не станет отшельником.
Это пример нерешаемого для капитана Копейкина силлогизма, в котором изначально кроется обман. А наш‑то простодушный герой верит всему, что видит, — и египетским сфинксам на берегах Невы, и улетающим мостам «безо всякого соприкосновения», и прочим миражам в мерцающем свете газовых фонарей. Значит, где‑то здесь и должен находиться приют отшельника — refuge de l’ermite или ermitage — Эр‑ми‑таж, где в уединении проживает Государь, перед которым Копейкин намерен бить челом, мол, по словам Николая Гоголя, «что вот‑де, так и так, в некотором роде, так сказать, жизнию жертвовал, проливал кровь...»
Инвалид баталии под Красным или под Лейпцигом, меж тем спрашивает у прохожих, где тут находится место монаршего уединения, и, разумеется, встречает в ответ непонимание, а также сталкивается с усмешками в свой адрес, иронией и столичной бравадой.
Только и остаётся бедному капитану Копейкину, что стучать костылями по дубовой мостовой, густо смазанной смолой и просыпанной речным песком...
Первый Эрмитаж в России был возведён, разумеется, Петром Алексеевичем Первым в 1721 – 1725 годах в Петергофе и стал русским ответом Эрмитажу Людовика XIѴ в Марли.
Затем традицию отца продолжила «весёлая Лизавет» — императрица Елизавета Петровна, построившая в Царском Селе уже свой «приют отшельника».
Особой романтической задумчивости этому сооружению придал вырытый вокруг него канал, который, впрочем, так никогда и не был заполнен водой.
Об этих великосветских играх в аскетизм и отшельничество, получивших в Европе широкое распространение, весьма язвительные заметки оставил английский критик, профессор поэзии Оксфордского университета Томас Уортон (1728 – 1790).
Так, в своём сочинении «Приятности меланхолии» он писал: «Место для благочестивого размышления, для уединения... даже если он (владелец Эрмитажа. — М. Г. ) им редко пользовался, только чтобы обдумать свои недельные заботы или с весёлыми друзьями посидеть в нём, выпить, покурить и просто плюнуть».
Что, скорее всего, и сделал капитан Копейкин в сердцах — и вовсе не после того, как понял, что прошение его останется безо всякого высочайшего внимания, а после того, как осознал, что нет в Петербурге никакого Эрмитажа!
До такой степени эта мысль его, осенив, потрясла, что с великим трудом удержался он на единственной своей натруженной в сражениях ноге.
То есть коллекция произведений искусства, собирать которую в 1764 году начала ещё матушка императрица Екатерина II, разумеется, наличествовала. Но вот самого места истинного уединения, самой кельи аскета тут не было! И никакой это, выходило, не ermitage на берегу бурливой реки, но помпезное, чтобы не сказать кичливое, сооружение Эр‑ми‑таж, что в своей приятной меланхолии надмевалось над смиренным приютом анахорета, вполне возможно, стоявшем в годы оны в болотистой пойме Невы.
С этими, следует заметить, весьма крамольными мыслями, ведь роль отшельника на себя в Петербурге примеривал сам Государь, капитан Копейкин исчез в неизвестном направлении. Но, как замечает, Николай Васильевич, «не прошло, можете представить себе, двух месяцев, как появилась в рязанских лесах шайка разбойников, и атаман‑то этой шайки был, сударь мой, не кто другой...»
Вот уже воистину, мыслится, пределы дикие, дремучие, а расположенный в тех краях, к примеру, Иоанно‑Богословский «монастырёк убогой», что в Пощупове, вполне мог стать тем самым истинным эрмитажем, о котором в местности приятной меланхолии, то есть в Петербурге, разумеется, слыхом не слыхивали.
Что и понятно, ведь меланхолия есть ни что иное, как часть того лицедейства, когда юноши безбольно примеривают на себя седые бороды стариков, а старики рядятся в тоги отшельников, которые развеваются на холодном невском ветру, и смеющийся господин абиссинской внешности, проезжающий на извозчике и размахивающий шляпой, здесь абсолютно ни при чём.