Николаю Александровичу Бердяеву (1874 – 1948) 150 лет, возраст немалый. Мыслитель он, без сомнения, выдающийся, говорить о нём в этом году будут много.
Обманчивая лёгкость и пафосность его текстов, конечно, сильно мешают пониманию его мысли: методологически важно систематически разрушать эту стилистическую оболочку, для того чтобы прорываться от риторики к мысли, которая, мне кажется, у Бердяева всегда за ней стоит.
Я когда‑то кое‑что о нём писал — как о философе религии или философском теологе, о его убийственной критике идеи вечных адских мук. Его идея «критики откровения» (здесь — в кантовском смысле слова «критика») как учёта человеческого восприятия, как необходимой составляющей откровения, предложенный им набор аргументов против теории «вечного ада», вообще критика «судебного понимания христианства» мне представляются чрезвычайно продуктивными для философской теологии и вообще для понимания смысла религиозной жизни.
Но сейчас прежде всего хочется вспомнить три текста Бердяева: «Гасители духа», «Дух Великого инквизитора», «Существует ли в православии свобода мысли и совести?», которые писались в очень разное время и по разным поводам. Они, конечно, кажутся публицистическими.
В конфликтных, болезненных, ситуациях Бердяев говорил очень конфликтные болезненные вещи о нашей Церкви. Защищая имяславцев, Булгакова и Федотова, он ставит вопрос о связи христианства со свободой совести и мысли и пытается понять, почему в реальной Церкви дела с этим обстоят совсем не так, как должны бы.
Но если отвлечься от публицистики и реконструировать намеченную в этих текстах систему аргументов, то можно выявить их философско‑теологическую и экклезиологическую основу и общую полемическую ситуацию, в которой они писались. А это позволит аккуратно экстраполировать сказанные в них вещи на современность. Если сопоставить их потом с веховской критикой интеллигенции, то станут видны две вещи.
Во‑первых, объектом критики выступает во всех случаях один и тот же нигилистический комплекс, в разных видах проявляющийся и слева, и справа — у атеистов и у православных. Великому Инквизитору противопоставляется христианский гуманизм, обоснованный прочтением Халкидона через призму соловьёвской идеи Богочеловечества.
Во‑вторых, критика русской интеллигенции, русской Церкви, русской эмиграции у Бердяева — это всегда самокритика, критика изнутри — не в смысле пространственного нахождения, а в смысле чувства принадлежности к критикуемым. И тот факт, что критикуемые эту критику так или иначе терпели — хоть и ерепенились, конечно, — говорит о том, что что‑то в этой жизни они всё‑таки понимали.
На фото: Николай Бердяев с семьёй. 1910‑е гг.
Я когда‑то кое‑что о нём писал — как о философе религии или философском теологе, о его убийственной критике идеи вечных адских мук. Его идея «критики откровения» (здесь — в кантовском смысле слова «критика») как учёта человеческого восприятия, как необходимой составляющей откровения, предложенный им набор аргументов против теории «вечного ада», вообще критика «судебного понимания христианства» мне представляются чрезвычайно продуктивными для философской теологии и вообще для понимания смысла религиозной жизни.
Но сейчас прежде всего хочется вспомнить три текста Бердяева: «Гасители духа», «Дух Великого инквизитора», «Существует ли в православии свобода мысли и совести?», которые писались в очень разное время и по разным поводам. Они, конечно, кажутся публицистическими.
В конфликтных, болезненных, ситуациях Бердяев говорил очень конфликтные болезненные вещи о нашей Церкви. Защищая имяславцев, Булгакова и Федотова, он ставит вопрос о связи христианства со свободой совести и мысли и пытается понять, почему в реальной Церкви дела с этим обстоят совсем не так, как должны бы.
Но если отвлечься от публицистики и реконструировать намеченную в этих текстах систему аргументов, то можно выявить их философско‑теологическую и экклезиологическую основу и общую полемическую ситуацию, в которой они писались. А это позволит аккуратно экстраполировать сказанные в них вещи на современность. Если сопоставить их потом с веховской критикой интеллигенции, то станут видны две вещи.
Во‑первых, объектом критики выступает во всех случаях один и тот же нигилистический комплекс, в разных видах проявляющийся и слева, и справа — у атеистов и у православных. Великому Инквизитору противопоставляется христианский гуманизм, обоснованный прочтением Халкидона через призму соловьёвской идеи Богочеловечества.
Во‑вторых, критика русской интеллигенции, русской Церкви, русской эмиграции у Бердяева — это всегда самокритика, критика изнутри — не в смысле пространственного нахождения, а в смысле чувства принадлежности к критикуемым. И тот факт, что критикуемые эту критику так или иначе терпели — хоть и ерепенились, конечно, — говорит о том, что что‑то в этой жизни они всё‑таки понимали.
На фото: Николай Бердяев с семьёй. 1910‑е гг.
Печатается по: Константин Антонов. От риторики к мысли // Мир Музея. 2024. №4. С. 27.
См. также: Дмитрий Орехов. Уроки Ливадии // Мир Музея. 2023. №1. С. 2 – 5.
Алексей Пищулин. Отстоялась ли наша история? // Мир Музея. 2022. №12. С. 8.
Полина Форминская. 19‑летний капитан // Мир Музея. 2023. №1. С. 22 – 25.
Полина Форминская. Кто придумал диамат? // Мир Музея. 2023. №5. С. 36 – 39.
Алексей Пищулин. Отстоялась ли наша история? // Мир Музея. 2022. №12. С. 8.
Полина Форминская. 19‑летний капитан // Мир Музея. 2023. №1. С. 22 – 25.
Полина Форминская. Кто придумал диамат? // Мир Музея. 2023. №5. С. 36 – 39.