Об особенностях экспонирования «драгов» в музее и современной музейной жизни рассказывает Владимир Дукельский, музейный проектировщик, декан факультета управления социокультурными проектами Московской школы социальных и экономических наук. Беседовала Ксения Сергазина.
Владимир Юрьевич, для вас сокровища музея — это о чём?
Владимир Дукельский: Для меня сокровища — это всё, что хранится в музее. Из своего археологического прошлого я хорошо помню, что главный вопрос зевак, подходивших к раскопу, был: «Золото копаете?»
Золото, драгоценные камни, клады — главная тема сказок и эпоса, потому и от музея в первую очередь ждут показа сокровищ. На уровне местных начальников это иногда приобретает форму почти обвинения: «Что вы тут за барахло храните? Куда девали наши сокровища?!» Однако музей может сыграть на ожиданиях публики, поманив её блеском реального или воображаемого золота, скрытого от глаз в музейных запасниках. Дальше заинтригованного посетителя можно постепенно переориентировать с золота на действительные ценности музея. Сокровища в данном случае — это лишь ключик, в полном смысле слова золотой ключик, который может открыть для человека дверь музея, помочь ему узнать, что за ней скрывается целый мир, неисчерпаемый «театр» музейных чудес, где спектакль никогда не заканчивается. Иными словами, идея музея как сокровищницы, манящей и скрытой до времени, это некий «пароль на входе» даже для того, кто музеями не интересуется и обычно в них не заглядывает.
Задача состоит в том, чтобы через драгоценности («драги» на музейном жаргоне) раскрыть истинные сокровища музея. Часто так оно и делается, и выставки с броскими названиями «Сокровища Меровингов», «Сокровища сарматских вождей», «Сокровища Аланского царства» не сходят с музейных афиш. Исторический музей обновил свою Золотую кладовую в византийских залах и включил бывшую выставку в основную экспозицию. Тут только важно, чтобы современные средства показа и подсветка не превратили музей в ювелирный магазин с антикварным уклоном, чтобы дело не свелось к восхищению драгоценностями.
Почему?
Владимир Дукельский: Потому что есть, как нам кажется, принципы правильного показа драгоценностей. Скажем, можно очень эффектно использовать зеркала в экспозиции, но надо думать о том, что отразится в этом зеркале. И если ты направляешь прямой свет на изделия из драгоценных металлов, то должен учитывать и эффект отражения.
Сейчас новые выставки, в частности археологические, показывают не только драгоценности, но и другие предметы, входящие в комплекс тех же погребений. Драгоценности не обязательно играли главную роль в погребальном ритуале — они скорее обозначали статус погребённого или были его личными вещами. Любое погребение — это отдельно погребение вещей и отдельно погребение человека. Иногда они совмещаются, но могут и не совмещаться. В частности, в степных курганах основные ценности нередко зарывались отдельно от умершего с целью уберечь их от грабителей.
Трудности экономики Московского царства в значительной степени были следствием отсутствия собственных месторождений драгоценных металлов. Не было ни серебра, ни золота. Это потом последуют открытия на Урале, появятся серебряные рудники и золотоносные реки. Поэтому московские великие князья выкачивали из Новгорода золотые корабленники, как называли на Руси английский золотой нобль. В XѴII веке Россия закупала уже испанские серебряные монеты, которые перечеканивала в свои рубли, «ефимки». [1] Клады таких монет есть в Москве. В Ипатьевском переулке в начале 1970‑х нашли клад испанских серебряных монет в большом медном тазу — их по какой‑то причине не успели перечеканить. Два‑три года тому назад при раскопках, которые велись в Москве, нашли костяную шахматную фигурку, внутри которой были спрятаны серебряные монеты «чешуйки». Музей Москвы несколько раз на выставках показывал эту находку. Сейчас она хранится в секторе нумизматики и драгоценных металлов Музея Москвы.
Можно ли сохранить и представить в экспозиции не только найденный клад, но и его историю?
Владимир Дукельский: Это доста точ но трудно, поскольку часто мы эту историю не знаем и можем только догадываться о причинах обычно трагических сокрытия клада. К тому же клад, извлечённый из стены, подпола или земли, теряет большую часть своей магической ауры. Он должен «лежать в глубине пещеры» и охраняться заклятием, а не в музейной витрине при ярком освещении. А ещё монеты, перстни со вставками, золотые нашивные бляшки и прочую мелочь достаточно трудно экспонировать. Надо делать увеличения или прикреплять к витринам лупы. Если рядом с витриной разместить на экране увеличение, то все будут смотреть на него, а не на саму монету, которая станет лишь сопровождением к цифровому изображению. То есть подлинник окажется дополнением к воспроизведению.
Историю кладов нужно каждый раз пытаться реконструировать, создавая отдельный сценарий. Вот, скажем, в Москве в районе Гаврикова переулка был найден клад, который можно считать зарытой церковной кружкой. Там были серебряные и медные монеты, предреволюционные. Как возник этот клад? Можно предложить посетителям разгадать тайну этого немудреного клада, втягивая их в диалог. Что это, мальчишеская коллекция или церковная кружка? А может, украденный кошелёк?
Для музея иметь клад или драгоценности в своей коллекции — это удача или обременение?
Владимир Дукельский: Проблемы у музейщиков начинаются ровно с того момента, когда клад или вещи поступают в музей. Конечно, музеи заинтересованы в том, чтобы клады к ним попадали, причём попадали целиком и с информацией о месте находки. Ну, а дальше уже всё зависит от того, насколько активны сами музейщики. Они могут спрятать сокровища в фондах и держать их там годами, а могут активно использовать. Но почему музеи порой выбирают первый путь? Потому что экспонирование «драгов» связано со сложностями в сфере обеспечения безопасности: требуются специальные витрины, витрины должны быть на сигнализации, нужна система видеонаблюдения и так далее.
Резюмируя, спрошу: получается, что удачный ход в проектировании экспозиции — это предугадать реакцию посетителей, чтобы внимание зрителя схватывало драгоценности, но не останавливалось на этом?
Владимир Дукельский: Именно так бывает, когда влюбляешься. Сначала тебе нравится внешность, а потом ты открываешь для себя человека. Нужно, чтобы восхищение богатствами музея перерастало в крепкую привязанность и любовь к нему. Важно помнить, что за любым изделием скрывается ювелирное астерство, скрываются разного рода истории, скрываются судьбы, а иногда — целые исторические эпохи.
Последний вопрос, исследовательский: как, на ваш взгляд, изменилась музейная жизнь России? Скажем, ударила ли по музеям пандемия?
Владимир Дукельский: Сначала ударила, и это было очень кстати. Музеи начали отходить от строевых форм посещения и показа экспозиций, от столь нелюбимой мною групповой экскурсии и пошли в двух направлениях. Одно направление — это медиация (речь идёт о создании иной модели коммуникации, но об этом должны говорить сами медиаторы). А второе направление, более мне близкое и интересное — это индивидуальный маркетинг: музеи поняли ценность одиночного посетителя, увидели в нём личность. Осознали, что даже если в музей придёт целый полк солдат, он будет состоять из индивидуальностей, каждая из которых требует своего подхода.
Появились анкеты (с использованием возможностей искусственного интеллекта), формировалось индивидуальное клиентское предложение для каждого человека. Ситуация пандемии очень к этому располагала. Люди должны были быть разделены, стоять на расстоянии друг от друга. Появилась возможность определённым образом направлять посетителя и даже управлять сценарием посещения. Тут же встал вопрос о навигации в залах, об индивидуальных маршрутах осмотра.
На самом деле всё это началось еще до пандемии. Моя любимая цитата: «На лабутенах и в восхитительных штанах на выставке Ван Гога — я главный экспонат». Изменился вектор: не человек смотрит экспозицию, а экспозиция смотрит на человека и обращается к нему. Это как обратная перспектива в иконе. Экспозиция превратилась в партнёра по диалогу.
Кроме того, в период пандемии музеи по‑настоящему вышли в пространство интернета. Сначала они пытались влить старое вино в новые мехи. Получалось немного смешно, но работающие в музеях умные люди быстро сообра зи ли, как и что изменить. И стали создавать продукты короткие, предназначенные специально для онлайн‑употребления. Продукты, связанные с коммуникацией, с активным использованием VR и AR‑технологий. Честь и хвала всем, кто занялся этим. И всё вроде бы шло к тому, что музей вот‑вот поймёт, что он вышел на новый рынок, живущий по другим правилам, где предлагается другой продукт и так далее, если уж говорить в категориях маркетинга. В целом, музеи преуспели на новом поприще, но монетизировать свой успех не сумел почти никто. Жаль, что с окончанием пандемии многие с удовольствием вернулись к прежним формам работы. Многие, но не все.
Что‑то осталось. Продукты, которые были созданы для онлайна, остались, и навыки остались. Набирают обороты практики медиации и инклюзии. В инклюзивных практиках утверждается принцип «ничего для нас без нас». Попутно оказалось, что, если ты умеешь работать с людьми с ограничениями по здоровью, то можешь по‑другому работать и с остальными посетителями. В музее и люди с хорошим зрением часто не умеют смотреть, не умеют видеть, не способны фиксировать взгляд. Мы отвыкли от статичной экспозиции, нам нужно, чтобы всё двигалось, находилось в динамике. Если современный подросток приходит в экспозицию обычного художественного музея, ему кажется, что экспозиция «подвисла» и не работает, поскольку в ней нет анимации и ничего не происходит.
О себе
Я музейный проектировщик, много лет работал в Лаборатории музейного проектирования.
В настоящий момент — декан факультета управления социокультурными проектами Московской школы социальных и экономических наук («Шанинки»), где читаю курсы, связанные с музейными технологиями и практиками работы с наследием, прежде всего региональным. Ну и, конечно, не оставляю музейную практику — поддерживаю контакты с музейщиками, проектирую экспозиции и, как ни странно, люблю участвовать в заседаниях ЭФЗК — там попадаются такие замечательные вещи.
Редакция журнала «Мир Музея» поздравляет с юбилеем Владимира Юрьевича Дукельского — историка, музееведа, музейного проектировщика, эксперта российских благотворительных фондов, руководителя и координатора проектно‑аналитических семинаров в области музейного и культурного менеджмента и культурного туризма и друга нашего журнала.
[1] Искажённое нем. Joachimstaler («иоахимсталер»). — Прим. ред.
Печатается по: Золото копаете? Беседа Ксении Сергазиной с Владимиром Дукельским // Мир Музея. 2023. № 10. С. 10 – 12.
См. также:
Плетникова Л. Музеум натуральной истории // Мир Музея. 2023. № 5. С. 31 – 35.
Спецхран. Беседа Ксении Сергазиной с Верой Берченевой // Мир Музея. 2023. № 10. С. 13.
Головная боль или новые возможности? Беседа Ксении Сергазиной с Марией Правдиной и Константином Ширко // Мир Музея. 2023. №10. С. 52 – 54.
Владимир Юрьевич, для вас сокровища музея — это о чём?
Владимир Дукельский: Для меня сокровища — это всё, что хранится в музее. Из своего археологического прошлого я хорошо помню, что главный вопрос зевак, подходивших к раскопу, был: «Золото копаете?»
Золото, драгоценные камни, клады — главная тема сказок и эпоса, потому и от музея в первую очередь ждут показа сокровищ. На уровне местных начальников это иногда приобретает форму почти обвинения: «Что вы тут за барахло храните? Куда девали наши сокровища?!» Однако музей может сыграть на ожиданиях публики, поманив её блеском реального или воображаемого золота, скрытого от глаз в музейных запасниках. Дальше заинтригованного посетителя можно постепенно переориентировать с золота на действительные ценности музея. Сокровища в данном случае — это лишь ключик, в полном смысле слова золотой ключик, который может открыть для человека дверь музея, помочь ему узнать, что за ней скрывается целый мир, неисчерпаемый «театр» музейных чудес, где спектакль никогда не заканчивается. Иными словами, идея музея как сокровищницы, манящей и скрытой до времени, это некий «пароль на входе» даже для того, кто музеями не интересуется и обычно в них не заглядывает.
Задача состоит в том, чтобы через драгоценности («драги» на музейном жаргоне) раскрыть истинные сокровища музея. Часто так оно и делается, и выставки с броскими названиями «Сокровища Меровингов», «Сокровища сарматских вождей», «Сокровища Аланского царства» не сходят с музейных афиш. Исторический музей обновил свою Золотую кладовую в византийских залах и включил бывшую выставку в основную экспозицию. Тут только важно, чтобы современные средства показа и подсветка не превратили музей в ювелирный магазин с антикварным уклоном, чтобы дело не свелось к восхищению драгоценностями.
Почему?
Владимир Дукельский: Потому что есть, как нам кажется, принципы правильного показа драгоценностей. Скажем, можно очень эффектно использовать зеркала в экспозиции, но надо думать о том, что отразится в этом зеркале. И если ты направляешь прямой свет на изделия из драгоценных металлов, то должен учитывать и эффект отражения.
Сейчас новые выставки, в частности археологические, показывают не только драгоценности, но и другие предметы, входящие в комплекс тех же погребений. Драгоценности не обязательно играли главную роль в погребальном ритуале — они скорее обозначали статус погребённого или были его личными вещами. Любое погребение — это отдельно погребение вещей и отдельно погребение человека. Иногда они совмещаются, но могут и не совмещаться. В частности, в степных курганах основные ценности нередко зарывались отдельно от умершего с целью уберечь их от грабителей.
Трудности экономики Московского царства в значительной степени были следствием отсутствия собственных месторождений драгоценных металлов. Не было ни серебра, ни золота. Это потом последуют открытия на Урале, появятся серебряные рудники и золотоносные реки. Поэтому московские великие князья выкачивали из Новгорода золотые корабленники, как называли на Руси английский золотой нобль. В XѴII веке Россия закупала уже испанские серебряные монеты, которые перечеканивала в свои рубли, «ефимки». [1] Клады таких монет есть в Москве. В Ипатьевском переулке в начале 1970‑х нашли клад испанских серебряных монет в большом медном тазу — их по какой‑то причине не успели перечеканить. Два‑три года тому назад при раскопках, которые велись в Москве, нашли костяную шахматную фигурку, внутри которой были спрятаны серебряные монеты «чешуйки». Музей Москвы несколько раз на выставках показывал эту находку. Сейчас она хранится в секторе нумизматики и драгоценных металлов Музея Москвы.
Можно ли сохранить и представить в экспозиции не только найденный клад, но и его историю?
Владимир Дукельский: Это доста точ но трудно, поскольку часто мы эту историю не знаем и можем только догадываться о причинах обычно трагических сокрытия клада. К тому же клад, извлечённый из стены, подпола или земли, теряет большую часть своей магической ауры. Он должен «лежать в глубине пещеры» и охраняться заклятием, а не в музейной витрине при ярком освещении. А ещё монеты, перстни со вставками, золотые нашивные бляшки и прочую мелочь достаточно трудно экспонировать. Надо делать увеличения или прикреплять к витринам лупы. Если рядом с витриной разместить на экране увеличение, то все будут смотреть на него, а не на саму монету, которая станет лишь сопровождением к цифровому изображению. То есть подлинник окажется дополнением к воспроизведению.
Историю кладов нужно каждый раз пытаться реконструировать, создавая отдельный сценарий. Вот, скажем, в Москве в районе Гаврикова переулка был найден клад, который можно считать зарытой церковной кружкой. Там были серебряные и медные монеты, предреволюционные. Как возник этот клад? Можно предложить посетителям разгадать тайну этого немудреного клада, втягивая их в диалог. Что это, мальчишеская коллекция или церковная кружка? А может, украденный кошелёк?
Для музея иметь клад или драгоценности в своей коллекции — это удача или обременение?
Владимир Дукельский: Проблемы у музейщиков начинаются ровно с того момента, когда клад или вещи поступают в музей. Конечно, музеи заинтересованы в том, чтобы клады к ним попадали, причём попадали целиком и с информацией о месте находки. Ну, а дальше уже всё зависит от того, насколько активны сами музейщики. Они могут спрятать сокровища в фондах и держать их там годами, а могут активно использовать. Но почему музеи порой выбирают первый путь? Потому что экспонирование «драгов» связано со сложностями в сфере обеспечения безопасности: требуются специальные витрины, витрины должны быть на сигнализации, нужна система видеонаблюдения и так далее.
Резюмируя, спрошу: получается, что удачный ход в проектировании экспозиции — это предугадать реакцию посетителей, чтобы внимание зрителя схватывало драгоценности, но не останавливалось на этом?
Владимир Дукельский: Именно так бывает, когда влюбляешься. Сначала тебе нравится внешность, а потом ты открываешь для себя человека. Нужно, чтобы восхищение богатствами музея перерастало в крепкую привязанность и любовь к нему. Важно помнить, что за любым изделием скрывается ювелирное астерство, скрываются разного рода истории, скрываются судьбы, а иногда — целые исторические эпохи.
Последний вопрос, исследовательский: как, на ваш взгляд, изменилась музейная жизнь России? Скажем, ударила ли по музеям пандемия?
Владимир Дукельский: Сначала ударила, и это было очень кстати. Музеи начали отходить от строевых форм посещения и показа экспозиций, от столь нелюбимой мною групповой экскурсии и пошли в двух направлениях. Одно направление — это медиация (речь идёт о создании иной модели коммуникации, но об этом должны говорить сами медиаторы). А второе направление, более мне близкое и интересное — это индивидуальный маркетинг: музеи поняли ценность одиночного посетителя, увидели в нём личность. Осознали, что даже если в музей придёт целый полк солдат, он будет состоять из индивидуальностей, каждая из которых требует своего подхода.
Появились анкеты (с использованием возможностей искусственного интеллекта), формировалось индивидуальное клиентское предложение для каждого человека. Ситуация пандемии очень к этому располагала. Люди должны были быть разделены, стоять на расстоянии друг от друга. Появилась возможность определённым образом направлять посетителя и даже управлять сценарием посещения. Тут же встал вопрос о навигации в залах, об индивидуальных маршрутах осмотра.
На самом деле всё это началось еще до пандемии. Моя любимая цитата: «На лабутенах и в восхитительных штанах на выставке Ван Гога — я главный экспонат». Изменился вектор: не человек смотрит экспозицию, а экспозиция смотрит на человека и обращается к нему. Это как обратная перспектива в иконе. Экспозиция превратилась в партнёра по диалогу.
Кроме того, в период пандемии музеи по‑настоящему вышли в пространство интернета. Сначала они пытались влить старое вино в новые мехи. Получалось немного смешно, но работающие в музеях умные люди быстро сообра зи ли, как и что изменить. И стали создавать продукты короткие, предназначенные специально для онлайн‑употребления. Продукты, связанные с коммуникацией, с активным использованием VR и AR‑технологий. Честь и хвала всем, кто занялся этим. И всё вроде бы шло к тому, что музей вот‑вот поймёт, что он вышел на новый рынок, живущий по другим правилам, где предлагается другой продукт и так далее, если уж говорить в категориях маркетинга. В целом, музеи преуспели на новом поприще, но монетизировать свой успех не сумел почти никто. Жаль, что с окончанием пандемии многие с удовольствием вернулись к прежним формам работы. Многие, но не все.
Что‑то осталось. Продукты, которые были созданы для онлайна, остались, и навыки остались. Набирают обороты практики медиации и инклюзии. В инклюзивных практиках утверждается принцип «ничего для нас без нас». Попутно оказалось, что, если ты умеешь работать с людьми с ограничениями по здоровью, то можешь по‑другому работать и с остальными посетителями. В музее и люди с хорошим зрением часто не умеют смотреть, не умеют видеть, не способны фиксировать взгляд. Мы отвыкли от статичной экспозиции, нам нужно, чтобы всё двигалось, находилось в динамике. Если современный подросток приходит в экспозицию обычного художественного музея, ему кажется, что экспозиция «подвисла» и не работает, поскольку в ней нет анимации и ничего не происходит.
О себе
Я музейный проектировщик, много лет работал в Лаборатории музейного проектирования.
В настоящий момент — декан факультета управления социокультурными проектами Московской школы социальных и экономических наук («Шанинки»), где читаю курсы, связанные с музейными технологиями и практиками работы с наследием, прежде всего региональным. Ну и, конечно, не оставляю музейную практику — поддерживаю контакты с музейщиками, проектирую экспозиции и, как ни странно, люблю участвовать в заседаниях ЭФЗК — там попадаются такие замечательные вещи.
Редакция журнала «Мир Музея» поздравляет с юбилеем Владимира Юрьевича Дукельского — историка, музееведа, музейного проектировщика, эксперта российских благотворительных фондов, руководителя и координатора проектно‑аналитических семинаров в области музейного и культурного менеджмента и культурного туризма и друга нашего журнала.
[1] Искажённое нем. Joachimstaler («иоахимсталер»). — Прим. ред.
Печатается по: Золото копаете? Беседа Ксении Сергазиной с Владимиром Дукельским // Мир Музея. 2023. № 10. С. 10 – 12.
См. также:
Плетникова Л. Музеум натуральной истории // Мир Музея. 2023. № 5. С. 31 – 35.
Спецхран. Беседа Ксении Сергазиной с Верой Берченевой // Мир Музея. 2023. № 10. С. 13.
Головная боль или новые возможности? Беседа Ксении Сергазиной с Марией Правдиной и Константином Ширко // Мир Музея. 2023. №10. С. 52 – 54.