О советском проекте, об особенностях эпохи и об исторической науке рассказывает Александр Безбородов, историк, политолог, архивист, ректор Российского государственного гуманитарного университета.
Уважаемый Александр Борисович, начать хотелось бы с вопроса о том, как менялась оценка советского периода нашей истории, вообще проекта под названием «СССР». Каких‑нибудь 35 – 40 лет назад, в середине 1980‑х, жизнь страны оценивалась в одних терминах и понятиях; затем наступили несколько десятилетий переоценки, пристального и недоброжелательного разбора всех проблем и недостатков, которые имели место в советской истории. А сейчас у нас на глазах происходит очередное смещение акцентов, люди выражают ностальгию по той эпохе и в разных формах мечтают в неё вернуться. Как бы вы оценили советский проект исходя из реалий сегодняшнего дня и что это за дистанция — в 100 лет? Позволяет ли она с какой‑то степенью объективности судить об историческом периоде, об исторической эпохе?
Александр Безбородов: Советская эпоха — это феномен: чем больше и глубже его изучаешь, тем больше удивляешься. Любая тема, которая сохраняет актуальность в современной России — экономика, культура, наука, — имеет определённое основание в советском проекте. Многое говорит о том, что эти годы были прожиты нашей страной не напрасно. Это был потрясающий эксперимент и одновременно уникальный исторический опыт, который даже сегодня многие готовы взять на вооружение. Неоднозначность этой эпохи, разность оценок, которую мы сегодня встречаем, лишь подчёркивает тот факт, что многие её особенности, конкретные события отличались подлинным историческим величием. Для меня это совершенно бесспорно.
Великая Октябрьская социалистическая революция, или Октябрьский переворот, как вы не назовите это сегодня — событие огромной исторической важности; как ни попытайтесь увести его на задний план, на исторические задворки — ничего не получится!
Без этого события совершенно невозможно понять последующие десятилетия нашей страны, историю Второй мировой войны, послевоенного восстановления и так далее.
Вот давайте попробуем представить себе: середина октября 1941 года, враг у ворот столицы. Многие учреждения, как известно, эвакуированы из Москвы в Куйбышев, более того, чиновничий, партийный аппарат устремился по определённому шоссе в определённую сторону. В Москве началась паника, циркулируют пугающие слухи — многие полагают, что всё очень плохо кончится. У Сталина, конечно, была возможность улететь, уехать из Москвы. Он расхаживает по перрону вокзала и раздумывает, уезжать — не уезжать. Есть и самолёт, стоит в полной готовности, не выключает двигатель; крутится пропеллер, час проходит за часом. Задумайтесь на секунду (я обращаюсь к нашим современникам): а если бы Сталин всё‑таки покинул Москву в тот момент? Наши союзники очень внимательно смотрели, что будет с Москвой, — британские союзники, американские союзники. Народ смотрел.
В своё время, когда Юденич приближался к Петрограду, Владимир Ильич Ленин сел на поезд — и уехал в Москву, и никто его за это не осуждает, он даже работу интересную в поезде написал. Но со Сталиным этого не произошло: он хорошо понимал, что будет со столицей, если он уедет (видимо, хорошо чувствовал страну, политическим чутьём обладал, имел определённые полководческие особенности). Для чего я об этом вспомнил? Осмысление, казалось бы, мелких эпизодов советской эпохи возбуждает к ней дополнительный интерес, подчёркивает её многогранность.
В августе 1991 года имела место попытка государственного переворота в нашей стране, неудавшаяся. Многое об этих событиях мы знаем из уст Анатолия Черняева. По горячим следам событий, в первых числах сентября 1991 года — это надо читать очень внимательно — Анатолий Сергеевич написал: «18 августа 1991 года я увидел из окна, как к нам, к даче, подъехал кортеж... Горбачёв не давал такой команды, и заявок подобных никто не писал; в голове сразу стали крутиться мысли: что произошло — может быть, какая‑то авария или взрыв в одном из городов? Может быть, на Хмельницкой атомной станции (там очень плохо всё работало тогда)? Нет! Дело оказалось гораздо хуже». Представляете? Так и сказал. Атомный взрыв по сравнению с тем, что приехали снимать шефа, — это ерунда! Хотите узнать про цену человеческой жизни в ту эпоху — почитайте, поинтересуйтесь.
Встречаются и загадки. Есть, например, свидетельства о том, что в 1974 году Николай Викторович Подгорный отправился в Париж, на похороны президента Франции Жоржа Помпиду. Траурное событие, слетелись лидеры крупнейших стран — в том числе и Ричард Никсон.
Свидетели описывают: к Никсону никто не подходит. Только король Марокко его похлопал по спине или по плечу, как у них там водится, — и всё. Никсон как будто в изоляции. А к Подгорному все идут выразить своё почтение: за его спиной — Советский Союз, он — советский президент и так далее. Вот и спичрайтеры после этого ломают голову: на ближайшей речи везде у нас один Леонид Ильич — может быть, это неправильно? Может быть, и Николая Викторовича надо включить? А через три года этот человек был снят со всех должностей, ушёл в политическое небытие. Почему? Потому что пирамида же очень острая в конце, там только один человек может поместиться.
Вот почему исследовательская компонента так нам важна, почему она так серьёзна.
Существует ещё феномен советской культуры. Считаю, что наряду с советским спортом, с армией, с направлениями, где мы отличались воинской доблестью, культура также являлась каркасом советской системы. Музейные собрания, художественное творчество, архивы, которые формировались в тот период, — это колоссальный культурный пласт, до конца ещё не освоенный в полном смысле слова. А фильмы той эпохи! Я, конечно, был ещё мальчишкой, но уже тогда понял, что «Доживём до понедельника» — это на века!
Блестящая игра артистов, сценарий незаурядный, а какие герои! Или «Адъютант его превосходительства» — как вообще этот фильм мог попасть на экраны? Это же про белых!
И ты это смотришь, а там генерал белый, и он — человечный... Или «Семнадцать мгновений весны»: советская цензура почему‑то пропускала и нацистскую форму, и белого генерала, и рассуждения учителя в «Доживём до понедельника» — там ещё сталинщиной попахивало, а всё это пропускали. Получается, это могло быть в советскую эпоху? Говорите, сплошной террор и тоталитаризм?
Мне приходилось писать о советской культуре. Я обнаружил целую плеяду советских классиков — людей, по‑настоящему одухотворённых, умевших писать: Шолохов, Фадеев, Тихонов и иные... Классиками в Союзе и рождались, и становились: изначально талантливые люди, безусловно, но потом их выращивали, поощряли — и в писательском деле, и в кинематографе. Хорошо известно, что партийные и политические вожди относились к этой сфере — к кино, к литературе и ко многим другим направлениям, к балету, например, так же, как к учёным, — бережно. Может быть, кто‑то и наберёт десяток откровенно бездарных произведений в советскую эпоху — но даже если многие из них прославляли «Цемент» или что‑то в таком духе, то старались это делать — мне всё‑таки всегда казалось — от души, не для проформы. Да, наверное, после XX съезда партии искренности, веры в идею могло и поубавиться. Это серьёзнейший, фантастический совершенно излом, в первую очередь для таких тонко чувствующих материю людей, как писатели, кинорежиссёры и многие‑многие другие.
Для меня очень значим в этом отношении кинофильм «Весна на Заречной улице» — их было немного таких, они появились сразу после смерти Сталина. Впервые после смерти вождя была попытка — удавшаяся попытка — показать живых людей!
Помните эпизод: учительница стоит, в класс ломятся ученики, а она наедине с этим учеником великовозрастным? Это же ужас! На глазах у класса, это же позор. Ну что это? Это ведь уже не «Свинарка и пастух», это совсем другая эпоха.
Александр Борисович, знаю, что у вас бывают и формальные, и неформальные контакты со студентами. По вашему опыту, что они знают и — что важнее — что они понимают о советской эпохе? Есть ли у них какой‑то образ этого времени? Для нас с вами это часть жизни, а для них?
Александр Безбородов: Наиболее ярко и с наибольшим интересом сегодняшний студент изучает страницы военных действий — с 1917 по 1991 год: эпоху Гражданской войны, до этого — Первой мировой войны, локальных и не очень конфликтов — и на КВЖД, и с японцами. Преподаватели обращают особое внимание на эти конфликты, на то, что связано с боевыми действиями. Апогей не снижающегося интереса — это Вторая мировая, Великая Отечественная война. Вторую половину ХХ века, например Афганистан, изучать сложнее: много закрытых материалов. К периоду советско‑чехословацких отношений 1968 года тоже большой интерес, сейчас можно довольно много прочитать по этой теме.
Большой интерес к тому, что есть в архивах. Сегодня их рассекречивают более охотно, интерес изучать подлинные документы у молодёжи колоссальный.
И у нас, на кафедре истории России новейшего времени, и на других кафедрах есть плеяда учёных, великолепно знающих этот период. Отсюда и интерес у студентов!
Второе — это изучение советской культуры, и легальной, и нелегальной. И официоз, и андеграунд. Это в основном девушки любят: кандидатские диссертации есть, которые вырастают из студенческих увлечений, из магистерских и бакалаврских исследований. И у нас есть преподаватели в РГГУ, которые могли бы этим руководить, — не только историки, между прочим, но и факультет истории искусства, музеологи нам серьёзно помогают.
И третье — это советская внешняя политика. Здесь уже легче изучать и афганские события, и всё, что было связано с событиями 1968 года вокруг Чехословакии и СССР.
Конечно, ответственный период — 1939 – 1941 годы. Внешняя политика 1920‑х годов — огромная тема: наши отношения с Китаем в то время — актуальная тема.
Ну, а четвёртое, пятое, шестое — всё остальное.
Не могу отказать себе в удовольствии и не спросить о впечатлениях не учёного, а молодого человека, который тогда жил: какие у вас от Советского Союза остались воспоминание на кончиках пальцев — вкус, цвет, запахи, может быть, что‑то тактильное?
Александр Безбородов: Наверное, даже правильнее будет сказать — на кончиках чувств. Я долгое время работал в комсомольской организации, в партийной организации тоже, прежде чем стать директором Историко‑архивного института; проходил эти ступени, во многом необходимые тогда. Но если говорить совершенно откровенно, то в тот период наряду с ответственностью (большая была и очень жёсткая дисциплина, разборы полётов устраивались после мероприятий и так далее) чувство страха имело место — чтобы не провалиться на этой работе и чтобы у тебя комсомольцы не потеряли комсомольский билет, чтобы ты не пропустил открытие памятника, куда ты должен был идти со своими студентами: этих студентов должно быть 100, а не 99 (если 99, 98 — уже надо рассказывать почему)...
Эта жёсткость воспитывала определённое чувство. Но это моя специфическая судьба.
Не могу сказать, что жизнь моя была привольной, что в кино ходили или прочее — было и это, но не слишком часто. С друзьями я, может, общался, но гораздо больше было официоза. Я остался тут, в Историко‑архивном институте, потом в Российском государственном гуманитарном университете. Но были и другие предложения, которые были отклонены мною, — значит, не очень мне эта жизнь была приятна в специфическом, скованном, состоянии: приглашали и в партийный комитет районного уровня: я там поработал на общественных началах, в течение месяца каждый день занимался одним и тем же.
Ещё запомнил один момент. В 1977 году я окончил Историко‑архивный институт, хорошо учился, занимался общественной работой — и вдруг оказался в списках на распределение своего направления — Историко‑архивного института — на первом месте!
За два месяца до распределения я познакомился с людьми, которые очень хотели, чтобы я пришёл работать в Музей Ленина, — Музей Ленина работал тогда на правах сектора отдела пропаганды ЦК КПСС, это высокий номенклатурный уровень. Мне мои родственники говорят: «О чём тут думать, что у тебя с головой — конечно, иди!» Знающие люди подсказывают: «Будут два костюма новых каждый год, зарплата высокая!»
1977 год. Январь. И уже я прошёл медосмотр — на Кутузовском проспекте, поликлиника № 1, потрясающее оборудование! Что запомнил — так это их оборудование. Всё прошёл. И последний этап — собеседование в ЦК КПСС, в отделе пропаганды — завсектором даёт будущим лекторам путёвку в жизнь. Потом будут разные должности, но начинать надо с лектора. И вот я подхожу в условленное время, пришёл заранее; стоит часовой — я этот переулок и это место помню даже сейчас. Показываю паспорт. А он мне говорит: «А вас в списке нет!» «Как же нет? Меня же вызвали на собеседование!» Так можно и инфаркт получить — в 20 лет.
И тут образовалась пауза, в которую я понял, что если ты вот такие паузы не научишься держать, ты сдохнешь очень быстро. Он выдержал эту паузу.
И сжалился: «Ну вот же телефон есть — позвоните». Я дрожащей рукой взял телефон. На том конце удивляются: «А что, не написали? Сейчас напишем».
Я прошёл в назначенный кабинет; сидит небольшой лысый, уже немолодой человек, расспрашивает: жизнь, семья, всё остальное (надо было семью обязательно иметь). Спросил: «А какие работы Ленина вы читали вчера?»
Читал, говорю, «Ещё раз о профсоюзах, о текущем моменте и об ошибках товарища Троцкого». Как он подпрыгнул! Как начал бегать, размахивать руками! «Какой такой „товарищ Троцкий!“ Да вы понимаете, куда идёте?» Я думаю: трындец, не повезло уже на входе.
Он продолжал орать, безобразно орать. Поорал, поругал, потом успокоился. Я ушёл. Через какое‑то время мне позвонили и сказали: всё нормально, вы прошли. И я отказался. Мне говорят: «Это очень плохо». А мне тут в аспирантуру предложили. И я понял, что это «очень плохо» в данном случае — это «очень хорошо». Был сделан выбор в пользу науки, в пользу преподавательского труда.
Знаете, мой папа был правоверным коммунистом, он работал на серьёзных должностях в системе Гостелерадио — занимал ответственные посты, за границей проводил много времени, был органично вписан в советскую систему. Они работали на всю Латинскую Америку, такое действо разворачивали... А потом они стали почти нищими. Когда он был уже на пенсии и получал гроши, я говорю: «Давай я тебе помогу». «Да нет, — говорит, — не надо, я тебя только об одном прошу: пока я жив, подписывай меня на газету „Правда“!»
Это то, что надо знать о советской эпохе и людях, живших тогда.
Александр Безбородов: Советская эпоха — это феномен: чем больше и глубже его изучаешь, тем больше удивляешься. Любая тема, которая сохраняет актуальность в современной России — экономика, культура, наука, — имеет определённое основание в советском проекте. Многое говорит о том, что эти годы были прожиты нашей страной не напрасно. Это был потрясающий эксперимент и одновременно уникальный исторический опыт, который даже сегодня многие готовы взять на вооружение. Неоднозначность этой эпохи, разность оценок, которую мы сегодня встречаем, лишь подчёркивает тот факт, что многие её особенности, конкретные события отличались подлинным историческим величием. Для меня это совершенно бесспорно.
Великая Октябрьская социалистическая революция, или Октябрьский переворот, как вы не назовите это сегодня — событие огромной исторической важности; как ни попытайтесь увести его на задний план, на исторические задворки — ничего не получится!
Без этого события совершенно невозможно понять последующие десятилетия нашей страны, историю Второй мировой войны, послевоенного восстановления и так далее.
Вот давайте попробуем представить себе: середина октября 1941 года, враг у ворот столицы. Многие учреждения, как известно, эвакуированы из Москвы в Куйбышев, более того, чиновничий, партийный аппарат устремился по определённому шоссе в определённую сторону. В Москве началась паника, циркулируют пугающие слухи — многие полагают, что всё очень плохо кончится. У Сталина, конечно, была возможность улететь, уехать из Москвы. Он расхаживает по перрону вокзала и раздумывает, уезжать — не уезжать. Есть и самолёт, стоит в полной готовности, не выключает двигатель; крутится пропеллер, час проходит за часом. Задумайтесь на секунду (я обращаюсь к нашим современникам): а если бы Сталин всё‑таки покинул Москву в тот момент? Наши союзники очень внимательно смотрели, что будет с Москвой, — британские союзники, американские союзники. Народ смотрел.
В своё время, когда Юденич приближался к Петрограду, Владимир Ильич Ленин сел на поезд — и уехал в Москву, и никто его за это не осуждает, он даже работу интересную в поезде написал. Но со Сталиным этого не произошло: он хорошо понимал, что будет со столицей, если он уедет (видимо, хорошо чувствовал страну, политическим чутьём обладал, имел определённые полководческие особенности). Для чего я об этом вспомнил? Осмысление, казалось бы, мелких эпизодов советской эпохи возбуждает к ней дополнительный интерес, подчёркивает её многогранность.
В августе 1991 года имела место попытка государственного переворота в нашей стране, неудавшаяся. Многое об этих событиях мы знаем из уст Анатолия Черняева. По горячим следам событий, в первых числах сентября 1991 года — это надо читать очень внимательно — Анатолий Сергеевич написал: «18 августа 1991 года я увидел из окна, как к нам, к даче, подъехал кортеж... Горбачёв не давал такой команды, и заявок подобных никто не писал; в голове сразу стали крутиться мысли: что произошло — может быть, какая‑то авария или взрыв в одном из городов? Может быть, на Хмельницкой атомной станции (там очень плохо всё работало тогда)? Нет! Дело оказалось гораздо хуже». Представляете? Так и сказал. Атомный взрыв по сравнению с тем, что приехали снимать шефа, — это ерунда! Хотите узнать про цену человеческой жизни в ту эпоху — почитайте, поинтересуйтесь.
Встречаются и загадки. Есть, например, свидетельства о том, что в 1974 году Николай Викторович Подгорный отправился в Париж, на похороны президента Франции Жоржа Помпиду. Траурное событие, слетелись лидеры крупнейших стран — в том числе и Ричард Никсон.
Свидетели описывают: к Никсону никто не подходит. Только король Марокко его похлопал по спине или по плечу, как у них там водится, — и всё. Никсон как будто в изоляции. А к Подгорному все идут выразить своё почтение: за его спиной — Советский Союз, он — советский президент и так далее. Вот и спичрайтеры после этого ломают голову: на ближайшей речи везде у нас один Леонид Ильич — может быть, это неправильно? Может быть, и Николая Викторовича надо включить? А через три года этот человек был снят со всех должностей, ушёл в политическое небытие. Почему? Потому что пирамида же очень острая в конце, там только один человек может поместиться.
Вот почему исследовательская компонента так нам важна, почему она так серьёзна.
Существует ещё феномен советской культуры. Считаю, что наряду с советским спортом, с армией, с направлениями, где мы отличались воинской доблестью, культура также являлась каркасом советской системы. Музейные собрания, художественное творчество, архивы, которые формировались в тот период, — это колоссальный культурный пласт, до конца ещё не освоенный в полном смысле слова. А фильмы той эпохи! Я, конечно, был ещё мальчишкой, но уже тогда понял, что «Доживём до понедельника» — это на века!
Блестящая игра артистов, сценарий незаурядный, а какие герои! Или «Адъютант его превосходительства» — как вообще этот фильм мог попасть на экраны? Это же про белых!
И ты это смотришь, а там генерал белый, и он — человечный... Или «Семнадцать мгновений весны»: советская цензура почему‑то пропускала и нацистскую форму, и белого генерала, и рассуждения учителя в «Доживём до понедельника» — там ещё сталинщиной попахивало, а всё это пропускали. Получается, это могло быть в советскую эпоху? Говорите, сплошной террор и тоталитаризм?
Мне приходилось писать о советской культуре. Я обнаружил целую плеяду советских классиков — людей, по‑настоящему одухотворённых, умевших писать: Шолохов, Фадеев, Тихонов и иные... Классиками в Союзе и рождались, и становились: изначально талантливые люди, безусловно, но потом их выращивали, поощряли — и в писательском деле, и в кинематографе. Хорошо известно, что партийные и политические вожди относились к этой сфере — к кино, к литературе и ко многим другим направлениям, к балету, например, так же, как к учёным, — бережно. Может быть, кто‑то и наберёт десяток откровенно бездарных произведений в советскую эпоху — но даже если многие из них прославляли «Цемент» или что‑то в таком духе, то старались это делать — мне всё‑таки всегда казалось — от души, не для проформы. Да, наверное, после XX съезда партии искренности, веры в идею могло и поубавиться. Это серьёзнейший, фантастический совершенно излом, в первую очередь для таких тонко чувствующих материю людей, как писатели, кинорежиссёры и многие‑многие другие.
Для меня очень значим в этом отношении кинофильм «Весна на Заречной улице» — их было немного таких, они появились сразу после смерти Сталина. Впервые после смерти вождя была попытка — удавшаяся попытка — показать живых людей!
Помните эпизод: учительница стоит, в класс ломятся ученики, а она наедине с этим учеником великовозрастным? Это же ужас! На глазах у класса, это же позор. Ну что это? Это ведь уже не «Свинарка и пастух», это совсем другая эпоха.
Александр Борисович, знаю, что у вас бывают и формальные, и неформальные контакты со студентами. По вашему опыту, что они знают и — что важнее — что они понимают о советской эпохе? Есть ли у них какой‑то образ этого времени? Для нас с вами это часть жизни, а для них?
Александр Безбородов: Наиболее ярко и с наибольшим интересом сегодняшний студент изучает страницы военных действий — с 1917 по 1991 год: эпоху Гражданской войны, до этого — Первой мировой войны, локальных и не очень конфликтов — и на КВЖД, и с японцами. Преподаватели обращают особое внимание на эти конфликты, на то, что связано с боевыми действиями. Апогей не снижающегося интереса — это Вторая мировая, Великая Отечественная война. Вторую половину ХХ века, например Афганистан, изучать сложнее: много закрытых материалов. К периоду советско‑чехословацких отношений 1968 года тоже большой интерес, сейчас можно довольно много прочитать по этой теме.
Большой интерес к тому, что есть в архивах. Сегодня их рассекречивают более охотно, интерес изучать подлинные документы у молодёжи колоссальный.
И у нас, на кафедре истории России новейшего времени, и на других кафедрах есть плеяда учёных, великолепно знающих этот период. Отсюда и интерес у студентов!
Второе — это изучение советской культуры, и легальной, и нелегальной. И официоз, и андеграунд. Это в основном девушки любят: кандидатские диссертации есть, которые вырастают из студенческих увлечений, из магистерских и бакалаврских исследований. И у нас есть преподаватели в РГГУ, которые могли бы этим руководить, — не только историки, между прочим, но и факультет истории искусства, музеологи нам серьёзно помогают.
И третье — это советская внешняя политика. Здесь уже легче изучать и афганские события, и всё, что было связано с событиями 1968 года вокруг Чехословакии и СССР.
Конечно, ответственный период — 1939 – 1941 годы. Внешняя политика 1920‑х годов — огромная тема: наши отношения с Китаем в то время — актуальная тема.
Ну, а четвёртое, пятое, шестое — всё остальное.
Не могу отказать себе в удовольствии и не спросить о впечатлениях не учёного, а молодого человека, который тогда жил: какие у вас от Советского Союза остались воспоминание на кончиках пальцев — вкус, цвет, запахи, может быть, что‑то тактильное?
Александр Безбородов: Наверное, даже правильнее будет сказать — на кончиках чувств. Я долгое время работал в комсомольской организации, в партийной организации тоже, прежде чем стать директором Историко‑архивного института; проходил эти ступени, во многом необходимые тогда. Но если говорить совершенно откровенно, то в тот период наряду с ответственностью (большая была и очень жёсткая дисциплина, разборы полётов устраивались после мероприятий и так далее) чувство страха имело место — чтобы не провалиться на этой работе и чтобы у тебя комсомольцы не потеряли комсомольский билет, чтобы ты не пропустил открытие памятника, куда ты должен был идти со своими студентами: этих студентов должно быть 100, а не 99 (если 99, 98 — уже надо рассказывать почему)...
Эта жёсткость воспитывала определённое чувство. Но это моя специфическая судьба.
Не могу сказать, что жизнь моя была привольной, что в кино ходили или прочее — было и это, но не слишком часто. С друзьями я, может, общался, но гораздо больше было официоза. Я остался тут, в Историко‑архивном институте, потом в Российском государственном гуманитарном университете. Но были и другие предложения, которые были отклонены мною, — значит, не очень мне эта жизнь была приятна в специфическом, скованном, состоянии: приглашали и в партийный комитет районного уровня: я там поработал на общественных началах, в течение месяца каждый день занимался одним и тем же.
Ещё запомнил один момент. В 1977 году я окончил Историко‑архивный институт, хорошо учился, занимался общественной работой — и вдруг оказался в списках на распределение своего направления — Историко‑архивного института — на первом месте!
За два месяца до распределения я познакомился с людьми, которые очень хотели, чтобы я пришёл работать в Музей Ленина, — Музей Ленина работал тогда на правах сектора отдела пропаганды ЦК КПСС, это высокий номенклатурный уровень. Мне мои родственники говорят: «О чём тут думать, что у тебя с головой — конечно, иди!» Знающие люди подсказывают: «Будут два костюма новых каждый год, зарплата высокая!»
1977 год. Январь. И уже я прошёл медосмотр — на Кутузовском проспекте, поликлиника № 1, потрясающее оборудование! Что запомнил — так это их оборудование. Всё прошёл. И последний этап — собеседование в ЦК КПСС, в отделе пропаганды — завсектором даёт будущим лекторам путёвку в жизнь. Потом будут разные должности, но начинать надо с лектора. И вот я подхожу в условленное время, пришёл заранее; стоит часовой — я этот переулок и это место помню даже сейчас. Показываю паспорт. А он мне говорит: «А вас в списке нет!» «Как же нет? Меня же вызвали на собеседование!» Так можно и инфаркт получить — в 20 лет.
И тут образовалась пауза, в которую я понял, что если ты вот такие паузы не научишься держать, ты сдохнешь очень быстро. Он выдержал эту паузу.
И сжалился: «Ну вот же телефон есть — позвоните». Я дрожащей рукой взял телефон. На том конце удивляются: «А что, не написали? Сейчас напишем».
Я прошёл в назначенный кабинет; сидит небольшой лысый, уже немолодой человек, расспрашивает: жизнь, семья, всё остальное (надо было семью обязательно иметь). Спросил: «А какие работы Ленина вы читали вчера?»
Читал, говорю, «Ещё раз о профсоюзах, о текущем моменте и об ошибках товарища Троцкого». Как он подпрыгнул! Как начал бегать, размахивать руками! «Какой такой „товарищ Троцкий!“ Да вы понимаете, куда идёте?» Я думаю: трындец, не повезло уже на входе.
Он продолжал орать, безобразно орать. Поорал, поругал, потом успокоился. Я ушёл. Через какое‑то время мне позвонили и сказали: всё нормально, вы прошли. И я отказался. Мне говорят: «Это очень плохо». А мне тут в аспирантуру предложили. И я понял, что это «очень плохо» в данном случае — это «очень хорошо». Был сделан выбор в пользу науки, в пользу преподавательского труда.
Знаете, мой папа был правоверным коммунистом, он работал на серьёзных должностях в системе Гостелерадио — занимал ответственные посты, за границей проводил много времени, был органично вписан в советскую систему. Они работали на всю Латинскую Америку, такое действо разворачивали... А потом они стали почти нищими. Когда он был уже на пенсии и получал гроши, я говорю: «Давай я тебе помогу». «Да нет, — говорит, — не надо, я тебя только об одном прошу: пока я жив, подписывай меня на газету „Правда“!»
Это то, что надо знать о советской эпохе и людях, живших тогда.
Печатается по: Личный взгляд в прошлое. Беседа Алексея Пищулина с Александром Безбородовым // Мир Музея. 2022. № 12. С. 8 – 11.
См. также: Встретить в Африке рассвет. Беседа Ларисы Плетниковой с Ириной Бакановой // Мир Музея. 2023. № 7. С. 9 – 12.
Пищулин А. Увидеть Африку и... остаться в живых // Мир Музея. 2023. №6. С. 41.
Орехов Д. Уроки Ливадии // Мир Музея. 2023. №1. С. 2 – 5.
Пищулин А. Многоцветье мира // Мир Музея. 2023. № 7. С. 8.
Пищулин А. Метаморфоз // Мир Музея. 2023. №8. С. 26 – 28.
«Русским в Тунисе комфортно». Беседа Ирины Дин (Хохолевой) с Юрием Зайцевым // Мир Музея. 2023. №7. С. 47 – 48.
Пищулин А. Увидеть Африку и... остаться в живых // Мир Музея. 2023. №6. С. 41.
Орехов Д. Уроки Ливадии // Мир Музея. 2023. №1. С. 2 – 5.
Пищулин А. Многоцветье мира // Мир Музея. 2023. № 7. С. 8.
Пищулин А. Метаморфоз // Мир Музея. 2023. №8. С. 26 – 28.
«Русским в Тунисе комфортно». Беседа Ирины Дин (Хохолевой) с Юрием Зайцевым // Мир Музея. 2023. №7. С. 47 – 48.