23 января 1850 года осуждённый Фёдор Достоевский был доставлен в Омскую крепость для отбытия здесь наказания в виде каторжного поселения сроком на четыре года.
Максим Гуреев
После оформления разного рода сопроводительных документов и подорожных бумаг, что произошло в комендантском правлении, которое располагалось в местной гауптвахте, Достоевский был переведён в крепостную кордегардию, где создателя на тот момент «Бедных людей», «Двойника» и «Белых ночей» заковали в кандалы, выдали «лоскутное платье» и обрили соответствующим каторжным правилам образом, а именно «бродягам, срочным, гражданского и военного ведомства спереди полголовы от одного уха до другого, а всегдашним от затылка до лба полголовы с левой стороны» (из письма Ф.М. Достоевского брату М.М. Достоевскому).
Затем осуждённый был переведён в крепостной острог, о котором Фёдор Михайлович оставил следующее воспоминание: «Ветхое деревянное здание, которое давно уже положено сломать и которое уже не может служить... Летом духота нестерпимая, зимою холод невыносимый. Все полы прогнили. Пол грязен на вершок, можно скользить и падать. Маленькие окна заиндевели, так что в целый день почти нельзя читать... Нас как сельдей в бочонке. Затопят шестью поленами печку, тепла нет (в комнате лёд едва оттаивал), а угар нестерпимый — и вот вся зима... Поворотиться негде. Выйти за нуждой уже нельзя с сумерек до рассвета, ибо казармы запираются и ставится в сенях ушат, и потому духота нестерпимая. Все каторжные воняют как свиньи и говорят, что нельзя не делать свинства, дескать, „живой человек“».
Картина воистину ужасающая, словно бы нарочито созданная воображением нездоровым и склонным ко всякого рода жестокостям и кошмарам. Так ведь нет же, всё истинная правда. Другое дело, что для дворянина Достоевского подобный кошмар был мыслим лишь как один из кругов Дантова ада, а для иных каторжан — обыденность, рутина, к которой они привычны были с самого своего рождения.
«Ненависть к дворянам превосходит у них все пределы, и потому нас, дворян, встретили они враждебно и с злобною радостию о нашем горе... Они бы нас съели, если б им дали», — в страхе констатировал Фёдор Михайлович. В ответ же на это его наблюдение, а порой и негодование, отовсюду — из отхожих мест и с вонючих нар, из тьмы кирпичных мастерских и дробилки алебастра, куда заключённых ежедневно гоняли на работу, звучало «Вы дворяне, железные носы, нас заклевали, вы!»
И тут же на ум приходило ужасное известие из Дарового о смерти отца — то ли убитого такими же страшными мужиками, которые и на свободе‑то были чистыми каторжниками, то ли доведённого ими до апоплексического удара в 1839 году.
Нет, не мог всего этого вынести писатель, потому и был подвержен приступам падучей и желудочным коликам и, как следствие, оказывался частым гостем арестантской палаты военного госпиталя, что на Скорбященской улице (сейчас улица Гусарова, д. 4) располагался. Тут, впрочем, заключённый Достоевский испытывал некоторое отдохновение, тем более что под присмотром старшего госпитального фельдшера А.А. Апполонова ему разрешалось вести дневник, который впоследствии получил название «Сибирская тетрадь».
Записывал: «Это отчуждение делается иногда совсем без злобы со стороны арестантов, а так, бессознательно. Не свой человек, да и только. Ничего нет ужаснее, как жить не в своей среде».
«Возможно ли переменить участь сию?» — ёжился от этого вопроса писатель и смотрел в зарешёченное окно, за которым из храма иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость» мимо его палаты шли после Божественной Литургии мужики и бабы, кланялись ему, мол, помолились и за его здравие — болящего раба божия Фёдора. В эту минуту Достоевскому становилось совестно, потому что всячески негодовал он на этих людей, даже презирал их порой, а они, оказывается, молились за него, не помня ни обид, ни кровоточащих ран, нанесённых им теми самыми железными носами.
Но ведь не было же ни у него — Фёдора Михайловича, ни у его отца — Михаила Андреевича, ни, тем более, у его матушки — Марии Фёдоровны никакого железного носа‑клюва, каким, например, обладал знаменитый бронзовый павлин английского мастера Джеймса Кокса.
Эта мысль не давала писателю покоя, ни когда он разбирал сплавной лес на Иртыше, ни когда месил глину в кирпичной мастерской, ни, наконец, когда стоял на службе в Воскресенском соборе, куда каторжан водили «под конвоем с заряжёнными ружьями... конвой, впрочем, не входил в церковь».
«В церкви мы становились тесной кучей у самых дверей, на самом последнем месте, так что слышно было только разве голосистого дьякона», — сообщал в письме своему брату Михаилу Михайловичу писатель.
Толпились арестанты, стало быть, у входа, и когда из Святых Врат выносили Чашу для причастия, то тут же валились на колени как подкошенные, переставая быть чужими друг другу.
И это уже потом, когда выходили из храма на улицу с заплаканными лицами и слышали команду «Становись!», вновь вспоминали о своей жалкой участи, переменить которую наяву и вправду было невозможно.
Затем осуждённый был переведён в крепостной острог, о котором Фёдор Михайлович оставил следующее воспоминание: «Ветхое деревянное здание, которое давно уже положено сломать и которое уже не может служить... Летом духота нестерпимая, зимою холод невыносимый. Все полы прогнили. Пол грязен на вершок, можно скользить и падать. Маленькие окна заиндевели, так что в целый день почти нельзя читать... Нас как сельдей в бочонке. Затопят шестью поленами печку, тепла нет (в комнате лёд едва оттаивал), а угар нестерпимый — и вот вся зима... Поворотиться негде. Выйти за нуждой уже нельзя с сумерек до рассвета, ибо казармы запираются и ставится в сенях ушат, и потому духота нестерпимая. Все каторжные воняют как свиньи и говорят, что нельзя не делать свинства, дескать, „живой человек“».
Картина воистину ужасающая, словно бы нарочито созданная воображением нездоровым и склонным ко всякого рода жестокостям и кошмарам. Так ведь нет же, всё истинная правда. Другое дело, что для дворянина Достоевского подобный кошмар был мыслим лишь как один из кругов Дантова ада, а для иных каторжан — обыденность, рутина, к которой они привычны были с самого своего рождения.
«Ненависть к дворянам превосходит у них все пределы, и потому нас, дворян, встретили они враждебно и с злобною радостию о нашем горе... Они бы нас съели, если б им дали», — в страхе констатировал Фёдор Михайлович. В ответ же на это его наблюдение, а порой и негодование, отовсюду — из отхожих мест и с вонючих нар, из тьмы кирпичных мастерских и дробилки алебастра, куда заключённых ежедневно гоняли на работу, звучало «Вы дворяне, железные носы, нас заклевали, вы!»
И тут же на ум приходило ужасное известие из Дарового о смерти отца — то ли убитого такими же страшными мужиками, которые и на свободе‑то были чистыми каторжниками, то ли доведённого ими до апоплексического удара в 1839 году.
Нет, не мог всего этого вынести писатель, потому и был подвержен приступам падучей и желудочным коликам и, как следствие, оказывался частым гостем арестантской палаты военного госпиталя, что на Скорбященской улице (сейчас улица Гусарова, д. 4) располагался. Тут, впрочем, заключённый Достоевский испытывал некоторое отдохновение, тем более что под присмотром старшего госпитального фельдшера А.А. Апполонова ему разрешалось вести дневник, который впоследствии получил название «Сибирская тетрадь».
Записывал: «Это отчуждение делается иногда совсем без злобы со стороны арестантов, а так, бессознательно. Не свой человек, да и только. Ничего нет ужаснее, как жить не в своей среде».
«Возможно ли переменить участь сию?» — ёжился от этого вопроса писатель и смотрел в зарешёченное окно, за которым из храма иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость» мимо его палаты шли после Божественной Литургии мужики и бабы, кланялись ему, мол, помолились и за его здравие — болящего раба божия Фёдора. В эту минуту Достоевскому становилось совестно, потому что всячески негодовал он на этих людей, даже презирал их порой, а они, оказывается, молились за него, не помня ни обид, ни кровоточащих ран, нанесённых им теми самыми железными носами.
Но ведь не было же ни у него — Фёдора Михайловича, ни у его отца — Михаила Андреевича, ни, тем более, у его матушки — Марии Фёдоровны никакого железного носа‑клюва, каким, например, обладал знаменитый бронзовый павлин английского мастера Джеймса Кокса.
Эта мысль не давала писателю покоя, ни когда он разбирал сплавной лес на Иртыше, ни когда месил глину в кирпичной мастерской, ни, наконец, когда стоял на службе в Воскресенском соборе, куда каторжан водили «под конвоем с заряжёнными ружьями... конвой, впрочем, не входил в церковь».
«В церкви мы становились тесной кучей у самых дверей, на самом последнем месте, так что слышно было только разве голосистого дьякона», — сообщал в письме своему брату Михаилу Михайловичу писатель.
Толпились арестанты, стало быть, у входа, и когда из Святых Врат выносили Чашу для причастия, то тут же валились на колени как подкошенные, переставая быть чужими друг другу.
И это уже потом, когда выходили из храма на улицу с заплаканными лицами и слышали команду «Становись!», вновь вспоминали о своей жалкой участи, переменить которую наяву и вправду было невозможно.
Земля Достоевского
Омский каторжный острог — комплекс деревянных зданий конца XVIII – начала XIX века — находился в Степном бастионе Омской крепости и был окончательно разобран после упразднения крепости в 1864 году.
На месте острога, где отбывал наказание Ф.М. Достоевский, сейчас ведутся археологические исследования. В результате вскрытия грунта выявлены остатки фундаментов двух казарм «Мёртвого дома».
После их окончательной расчистки и консервации планируется музеефикация объектов, которые станут одной из точек музейного маршрута «Земля Достоевского. Омск» Омского музея просвещения.
Лариса Плетникова.
Омский каторжный острог — комплекс деревянных зданий конца XVIII – начала XIX века — находился в Степном бастионе Омской крепости и был окончательно разобран после упразднения крепости в 1864 году.
На месте острога, где отбывал наказание Ф.М. Достоевский, сейчас ведутся археологические исследования. В результате вскрытия грунта выявлены остатки фундаментов двух казарм «Мёртвого дома».
После их окончательной расчистки и консервации планируется музеефикация объектов, которые станут одной из точек музейного маршрута «Земля Достоевского. Омск» Омского музея просвещения.
Лариса Плетникова.
Печатается по: Гуреев М. О перемене участи // Мир Музея. 2025. №4. С.29–31.
См. также: Гуреев М. Балаклавская идиллия Куприна // Мир Музея. 2025. №3. С.24–26.
Гуреев М. Сокровенный человечек // Мир Музея. 2024. №8. С.32–36.
Гуреев М. «Псковская история» // Мир Музея. 2023. №9. С.36–38.
Гуреев М. Юнге и сыновья // Мир Музея. 2023. №11. С.26–28.
Гуреев М. Сокровенный человечек // Мир Музея. 2024. №8. С.32–36.
Гуреев М. «Псковская история» // Мир Музея. 2023. №9. С.36–38.
Гуреев М. Юнге и сыновья // Мир Музея. 2023. №11. С.26–28.
На фото: Прапорщик Ф.М. Достоевский. Фото Соломона Лейбина. 1858 г.
На главной странице: Мурал «Достоевский» на территории бывшей Омской крепости. Фото 2021 г.
На главной странице: Мурал «Достоевский» на территории бывшей Омской крепости. Фото 2021 г.