Mатовое зеркало цинковой пластины неизменно внушало мне трепет. Всегда казалось, что на её поверхности уже что‑то мерцает, ещё прежде, чем я взял в руки иглу; а точнее — что‑то изначально присутствует там, в металлическом тумане, имеющем полупрозрачную глубину, как бесцветные сумерки февраля.
...Я бережно и почтительно достал из‑под стола тяжёлую цинковую доску, над которой колдовал последние дни. Положил доску на наклонную столешницу, потянул лампу за шею, так чтобы свет упал на лоснящуюся, глянцевую поверхность покрытого лаком цинка. Такова эта техника — офорт — древняя, хорошо изученная, но всё ещё чреватая сюрпризами: отполированную поверхность металла по возможности равномерно покрывают тонким слоем лака; затем лак коптят, чтобы сделать его более устойчивым к кислоте и ещё более равномерным (при этом копоть вплавляется в лаковый слой, изменяя его структуру).
В итоге перед художником лежит, остывая, чёрная, как печная заслонка, чёрная, как кромешный грех, доска — и он, помолясь, принимается царапать по лаку различными иглами — толстыми, тонкими, зубчатыми; и там, где поверхность лака оказывается нарушенной, кислота в процессе травления добирается до металла, разъедая поверхность, выгрызая штрихи разной толщины и глубины. Потом эти рытвины, эти рваные царапины удерживают краску, которая под адским давлением металлического вала переходит на влажную бумагу, образуя загадочный ворсистый мех офортного штриха.
Это — если вкратце, не вдаваясь в детали. А есть ещё масса разновидностей офорта, таких, например, как сухая игла, заменяющая травление механическим царапанием, или поразительная чёрная манера, меццо‑тинто, когда поверхность доски сперва превращается в непроглядный бархатный мрак, а затем рисунок медленно извлекается, проявляется выглаживанием, точечной полировкой, как если бы кто‑то в зашторенной зале дворца направлял в разные стороны свет воровского карманного фонаря...
Я отчётливо помнил, что перед отъездом только и успел перенести на доску легчайший карандашный рисунок, контуры будущего изображения. А теперь — то ли так падал свет настольной лампы, то ли я переусердствовал, нажимая на карандаш, — оказалось, что линии в жирных потёмках поверхности нанесены густо, а сам сюжет недурно проработан и детализирован. Я взял доску в руки, начал поворачивать её на свету под разным углом, всё больше удивляясь: едва различимая в дождевых струях штриха, передо мной лежала незнакомая городская площадь, теснились здания с открытыми и запертыми окнами, сновали люди, катились повозки — и ко всей этой оживлённой и разнообразной сцене я не имел ни малейшего отношения!
Осторожно, как бомбу, я опустил доску на пол, прислонив её лицом к стене. «Утро вечера мудренее», — малодушно решил я и выбрал путь наименьшего сопротивления: не стал искать объяснения необъяснимому, а вместо этого присоединился к дружеской попойке, уже вовсю гулявшей за тонкой перегородкой стены.
Утром, после завтрака, я поспешил в травилку — смыть лак со странной доски и, может быть, сделать пробный оттиск. Руки у меня тряслись — то ли от выпитого накануне, то ли от страха заглянуть за кулисы собственного «творчества», где орудовал кто‑то более активный и ощутимо более талантливый, чем я.
Поливая бензином чёрную поверхность лака, возя по ней тряпкой, рукой, разлохмаченной казённой щёткой, я задыхался от вони и предчувствий. Наконец металлическое озеро засияло в кромешных берегах (упорнее всего лак сопротивлялся смыванию там, где напильник оставил невидимые зазубрины, на краях доски). Я начисто протёр поверхность ветошью, потом — скомканной промокашкой и поднёс доску к свету... Девственное, гладкое, как щека младенца, сияло у меня в руках магическое цинковое зеркало, не отражающее ничего. Или я просто не знал нужного заклинания.
Таинственный город с его портом и обитателями был смыт с лица земли бензиновым селем и теперь, невидимый, плескался в объёмистой канистре с химическими отходами, которую приходилось по мере заполнения возить на грузовике в специальный центр для утилизации. Фото автора.
...Я бережно и почтительно достал из‑под стола тяжёлую цинковую доску, над которой колдовал последние дни. Положил доску на наклонную столешницу, потянул лампу за шею, так чтобы свет упал на лоснящуюся, глянцевую поверхность покрытого лаком цинка. Такова эта техника — офорт — древняя, хорошо изученная, но всё ещё чреватая сюрпризами: отполированную поверхность металла по возможности равномерно покрывают тонким слоем лака; затем лак коптят, чтобы сделать его более устойчивым к кислоте и ещё более равномерным (при этом копоть вплавляется в лаковый слой, изменяя его структуру).
В итоге перед художником лежит, остывая, чёрная, как печная заслонка, чёрная, как кромешный грех, доска — и он, помолясь, принимается царапать по лаку различными иглами — толстыми, тонкими, зубчатыми; и там, где поверхность лака оказывается нарушенной, кислота в процессе травления добирается до металла, разъедая поверхность, выгрызая штрихи разной толщины и глубины. Потом эти рытвины, эти рваные царапины удерживают краску, которая под адским давлением металлического вала переходит на влажную бумагу, образуя загадочный ворсистый мех офортного штриха.
Это — если вкратце, не вдаваясь в детали. А есть ещё масса разновидностей офорта, таких, например, как сухая игла, заменяющая травление механическим царапанием, или поразительная чёрная манера, меццо‑тинто, когда поверхность доски сперва превращается в непроглядный бархатный мрак, а затем рисунок медленно извлекается, проявляется выглаживанием, точечной полировкой, как если бы кто‑то в зашторенной зале дворца направлял в разные стороны свет воровского карманного фонаря...
Я отчётливо помнил, что перед отъездом только и успел перенести на доску легчайший карандашный рисунок, контуры будущего изображения. А теперь — то ли так падал свет настольной лампы, то ли я переусердствовал, нажимая на карандаш, — оказалось, что линии в жирных потёмках поверхности нанесены густо, а сам сюжет недурно проработан и детализирован. Я взял доску в руки, начал поворачивать её на свету под разным углом, всё больше удивляясь: едва различимая в дождевых струях штриха, передо мной лежала незнакомая городская площадь, теснились здания с открытыми и запертыми окнами, сновали люди, катились повозки — и ко всей этой оживлённой и разнообразной сцене я не имел ни малейшего отношения!
Осторожно, как бомбу, я опустил доску на пол, прислонив её лицом к стене. «Утро вечера мудренее», — малодушно решил я и выбрал путь наименьшего сопротивления: не стал искать объяснения необъяснимому, а вместо этого присоединился к дружеской попойке, уже вовсю гулявшей за тонкой перегородкой стены.
Утром, после завтрака, я поспешил в травилку — смыть лак со странной доски и, может быть, сделать пробный оттиск. Руки у меня тряслись — то ли от выпитого накануне, то ли от страха заглянуть за кулисы собственного «творчества», где орудовал кто‑то более активный и ощутимо более талантливый, чем я.
Поливая бензином чёрную поверхность лака, возя по ней тряпкой, рукой, разлохмаченной казённой щёткой, я задыхался от вони и предчувствий. Наконец металлическое озеро засияло в кромешных берегах (упорнее всего лак сопротивлялся смыванию там, где напильник оставил невидимые зазубрины, на краях доски). Я начисто протёр поверхность ветошью, потом — скомканной промокашкой и поднёс доску к свету... Девственное, гладкое, как щека младенца, сияло у меня в руках магическое цинковое зеркало, не отражающее ничего. Или я просто не знал нужного заклинания.
Таинственный город с его портом и обитателями был смыт с лица земли бензиновым селем и теперь, невидимый, плескался в объёмистой канистре с химическими отходами, которую приходилось по мере заполнения возить на грузовике в специальный центр для утилизации. Фото автора.
Печатается по: Алексей Пищулин. Окно в Зазеркалье // Мир Музея. 2022. №8. С. 35 – 36.
На илл.: Цинковая доска после травления, печатная форма офорта «Под крылом Победы» (работа автора).
См. также:
Пищулин А. Этюдник. М.: ДПК Пресс, 2021. 224 с.
Анастасия Черепицина, Дарья Косынкина. О доблестях и славе // Мир Музея. 2022. №8. С. 24 – 28.
Алексей Пищулин. – Что это, Берримор? – Гравюра, сэр! // Мир Музея. 2022. №8. С. 17 – 28.
Валерия Ахметьева. Картинки из Докучаева переулка // Мир Музея. 2022. №8. С. 19 – 23.
Пищулин А. Этюдник. М.: ДПК Пресс, 2021. 224 с.
Анастасия Черепицина, Дарья Косынкина. О доблестях и славе // Мир Музея. 2022. №8. С. 24 – 28.
Алексей Пищулин. – Что это, Берримор? – Гравюра, сэр! // Мир Музея. 2022. №8. С. 17 – 28.
Валерия Ахметьева. Картинки из Докучаева переулка // Мир Музея. 2022. №8. С. 19 – 23.