О московском музее «Советский Союз: вера и люди» и о его создателях рассказывает его директор Ксения Толоконникова. Беседовала Ксения Сергазина.
В залах музея «Советский Союз: вера и люди» хочется спросить тебя о том, как ты в целом относишься к советскому периоду — как исследователь религии, как историк, как филолог.
Ксения Толоконникова: Я не исследователь: в первую очередь я собиратель. Поэтому мне близка одна из метафор — историк как старьёвщик. Я просто собираю — всё. Принцип нашего музея такой (он не был так сформулирован с самого начала, но потом кристаллизовался): мы ничего не ищем, ничего не просим, нигде не рыщем, мы берём всё, что нам приносят. И поэтому фонды нашего музея фонды такие разношёрстные, в чём-то диковатые, но в то же время репрезентативные. Люди приносят нам всё, что они считают реликвией, всё, что хранили как реликвию. А ещё они несут нам предметы быта, которые им дороги (вышитые салфеточки, например), или предметы, которым они не находят применения в нынешней жизни — вроде старых радиоприёмников или фотоаппаратов. Или керосинок. Когда вот эту керосинку, рядом с которой мы с тобой сидим, видят посетители музея, они умиляются и вспоминают, что и у них где-то тоже есть такая керосинка, но как ею пользоваться, они уже не знают. И мы все эти предметы — советские и досоветские, которые продолжали бытовать в Советском Союзе, — собираем. И пока этот образ ещё только складывается, но какие-то черты уже ясны.
Для меня вообще старый быт, все подробности старого быта в каком-то смысле благоуханные. Я их люблю. Знаешь: кто любит деньги, к ним идут деньги, а я люблю старьё — и ко мне идёт старьё. И через эти предметы я стараюсь нащупывать какие-то нервы и точки той эпохи, очень противоречивой. Из сегодняшнего дня советская эпоха выглядит всё более и более противоречивой.
- То есть у тебя нет ощущения, что та эпоха осталась в прошлом? Скорее что она жива и сейчас?
Ксения Толоконникова: Это не отошедший период, безусловно. Дореволюционный быт для нас канул в Лету. Точно так же, как канул и довоенный быт — 1920 – 1930-х годов. Он для нас за пределами осязаемости. А вот жизнь 1940 – 1950‑х годов мы уже можем понять, потому что она всё-таки находится в недрах нашей семейной памяти. Детство моих бабушек‑дедушек приходится как раз на 1940‑е, это военное детство, и они мне много рассказывали. Мне кажется, что мы усваиваем время, годы, когда нам об этом рассказывает близкий человек. Когда мы читаем книгу, то воспринимаем как бы со стороны, но если рассказывают...
- Ты упомянула противоречивость советского периода. В чём она для тебя?
Ксения Толоконникова: Ну вот если говорить о нашей церковной действительности. В книге «Правда религии в России» большое число репортажей посвящено празднованию Пасхи в 1942 году в Москве. Церковь накануне войны находится буквально на грани исчезновения — как институт. С началом войны многое меняется, меняется постепенно, но, в общем, в каком-то смысле необратимо. То есть уже и хрущёвские гонения не привели Церковь на край гибели. Но всё ещё как-то зыбко. И вот, Пасха 5 апреля 1942 года. Люди не знают, можно ли будет пойти в церковь в эту ночь, — комендантский час, военное положение. Но 4 апреля, в субботу, по радио объявляют, что в ночь с 4 на 5 апреля комендантский час снимается. Объявляется это безо всяких отсылок к Пасхе, без комментариев, но все всё понимают. Есть воспоминания: улицы заполнились людьми, идущими в церковь с белыми узелками.
Или, вот, недавно у нас была одна посетительница, первой половины 1950‑х годов рождения, из нецерковной семьи. Церковная была бабушка, а родители уже нет. Бабушка тихо по‑своему верит, максимум, что она могла, — внучку покрестить. И вот женщина эта рассказывает: вспоминаю, говорит, конец 1950‑х – начало 1960‑х годов (а это как раз хрущёвские гонения, их самый пик) — на Пасху все девочки в нашем дворе в новых платьях и с белыми узелками.
Или вот ещё: женщина 1940‑х годов рождения вспоминает о 1950‑х годах в Москве, о том, как её старший брат ходил с друзьями «славить Христа» по домам. Это Измайлово, частный сектор.
Или такая история. Белоруссия, 1960‑е. Настоятель храма хотел переложить печь в церкви: старая дымила, а ремонтировать печь не разрешал уполномоченный, потому что этот храм собирались закрыть. Белоруссия должна была стать первой образцово‑показательной атеистической республикой в составе Советского Союза. Но священник правдами и неправдами достал кирпич, сложил его рядом с храмом, а регент на него донёс. И пришёл к настоятелю то ли сотрудник КГБ, то ли местный милиционер, не помню уже, и говорит: вот, твой регент донёс на тебя, ты давай сделай что-нибудь с этим. И священник ухитрился в итоге печь переложить за ночь, чтобы к утру и следа от кирпичей не осталось. И в этом тоже — противоречие эпохи: регент на тебя доносит, а представитель той власти, которая должна снести твой храм, помогает.
- Какие советские годы тебе самой кажутся наиболее привлекательными, наиболее интересными?
Ксения Толоконникова: С нашей, церковной, точки зрения — послевоенные, конечно. Конец 1940‑х и примерно до 1955 года. Церковь выходит из подполья — и остаётся ещё очень много людей, которые помнят прежнюю Церковь, помнят расцвет, например, богослужебной жизни, который пришёлся, как ни странно, на ранние 1920‑е годы. Об этом многие вспоминают. Многие вспоминают о высокой культуре богослужения, о прекрасных хорах, которые тогда были, о сонме московских протодьяконов. К 1940‑м годам это еще не совсем ушло. Мы сейчас этого себе даже не представляем. В 1940‑е годы по памяти всё это ещё можно было воссоздать.
И потом, это же уже эпоха большого стиля. С точки зрения эстетики это попытка возрождения имперского стиля — с раздельным обучением мальчиков и девочек, с формой для студентов некоторых вузов, в том числе Горного института. И этот большой стиль тоже интересен. Большой стиль большой кровью победившей страны.
- Когда возник ваш музей?
Ксения Толоконникова: Музей возник в 2017 году. Первые полгода мы собирали экспонаты, ядро фондов. И в августе 2017 года открыли первую — очень маленькую — экспозицию. Об этом, кстати, был репортаж в «Мире Музея» (Светозарский А., Толоконникова К. Потаённая вера // Мир Музея. 2017. № 9. С. 47 – 49). Это была вообще первая статья, первая заметка о нашем музее.
- Кто придумал музей, саму идею?
Ксения Толоконникова: Алексей Константинович Светозарский. Я так понимаю, он эту идею вынашивал давно, причём думая именно о послевоенном времени. 1920 – 1930-ми многие занимаются: есть мемориалы, такие, как Бутовский полигон, например. А послевоенное время проваливается в какую-то вату, тишину. Как будто есть скелет эпохи, а мяса, плоти нет. И нас, конечно, воодушевляло сентиментальное желание сохранить память о «наших». Он хотел вспомнить о своих родителях, о своих бабушках, я хотела — о своей прабабушке.
Мы посвящали этот музей памяти наших ушедших, но оказалось, что эта память откликнулась во многих людях. И когда отец Александр Абрамов кинул клич, что мы собираем экспонаты, к нам стали почти каждый день приходить и что-то приносить. Он объявлял об этом на радио — на «Радонеже», на «Вере». Могу сказать, что ядро наших фондов составили дары слушатели «Радонежа». И подчас это очень ценные экспонаты. Я даже не знаю, как люди с ними расстаются. То есть, конечно, знаю: наши дарители опасаются, подчас обоснованно, что после их смерти эти вещи просто выбросят. У нас, например, есть Евангелие, изданное в Праге, со штампом Рижского кафедрального собора. Подписано владельцем, что это дар архиепископа Иоанна (Поммера), будущего священномученика Иоанна. Я позвонила дарительнице — и она сказала, что нашла это Евангелие на помойке рядом с домом.
Ещё у нас есть чудесная листовка о явлении Державной иконы Божией Матери. Подлинная листовка 1917 года, разрешена к печати митрополитом Тихоном. Как она пережила все сломы эпох — все 1920‑е, 1930‑е, 1940‑е? Она лежала в книге — и владелец, видимо, просто о ней не знал.
- А как звучал этот призыв, что именно вы просили в музей?
Ксения Толоконникова: Мы сказали, что затеяли музей, посвящённый жизни верующих людей, — мы сознательно не говорим, что музей посвящён жизни Церкви, потому что Церковь подразумевает в первую очередь институт, а мы говорим о людях, эту Церковь составлявших, — не только о священниках, не только об архиереях, хотя, конечно, о них тоже. У нас есть экспонаты, происходящие из священнических семей.
- Как тебе кажется, каких предметов в музее больше всего? Есть книги, есть иконы, есть мебель, что ещё?
Ксения Толоконникова: Больше всего рукописей — рукописных акафистов, молитвословов, сборников молитв, тетрадок, куда человек переписывает то, что ему на душу ложится. Есть молитвенные сборники, где записаны проповеди каких-то уважаемых батюшек, духовные стихи, даже заговоры. Заговоры, конечно, вполне невинного свойства, но тем не менее. Такого неканонического материала очень много. Это тетрадки, листы из тетрадок, самодельные тетрадки. Листочки сшиты под картонной обложкой простой ниткой, прошиты на машинке или вручную. Но, как правило, это или тонкие ученические тетради, или общие тетради.
- А из бытовых предметов?
Ксения Толоконникова: У нас есть буфет, швейная машинка (это такой признак домовитости), очень много фотоаппаратов. Есть ручные вышивки, подзоры, связанные крючком.
Конечно, глядя на них, понимаешь, насколько медленнее жили люди. Я как-то даже ставила над собой эксперимент. В прошлом году я где-то с месяц всюду, где только могла, ходила пешком, чтобы почувствовать расстояния. Ходила пешком, потому что именно такой способ передвижения был свойствен людям эпохи, которой мы занимаемся. Все эти предметы как раз свидетельствуют о неторопливости жизни.
- Не получается ли так, что в музее представлен скорее женский мир? Швейные машинки, скатерти, тетрадочки — всё это как будто женская рука делала.
Ксения Толоконникова: Комната, которую мы воссоздали, конечно, женская. Но только я начала думать про этот перекос в сторону женского мира, как нам принесли огромный ящик со столярными инструментами. Это и был ответ на невысказанный вопрос.
- Есть у тебя любимый экспонат в музее?
Ксения Толоконникова: Они так или иначе все любимые. Бывает, зайдёшь в фонды, берёшь какую-то книжку или предмет. «Ой, а я же забыла, что он, оказывается, здесь есть, а он такой интересный». И сразу его хочется извлечь на свет божий, в экспозицию. Очень интересный, кстати, опыт чтения самиздата. Когда читаешь перепечатанную через копирку, через три копирки, машинопись, например, «Дух, душу и тело» святителя Луки, то понимаешь, что книга же абсолютно слепая, её практически невозможно читать. И видишь, насколько мы сейчас развращены. У нас есть всё — и мы ничего не читаем...
Или, например, какой был колоссальный дефицит богослужебной литературы. У нас есть
старый часослов. Некоторые страницы в нём обветшали настолько, что уже не подлежат восстановлению. Они переписаны от руки, вставлены в книжный блок — и этот книжный блок заново переплетён. Это ведь совсем другое отношение к любой крупице религиозной информации. Мне, например, приходилось от пожилых священнослужителей слышать, что «Богослужебные указания» — в том виде, в каком они издаются сейчас, очень удобном, где всё разложено, расписано, — это зло. Потому что раньше ты садился, готовил службу, то же самое делал регент, а сейчас этого ничего нет. И любое отступление от обычного течения литургии вызывает чуть ли не панику среди, например, алтарной братии.
Раньше верующий очень многое мог сделать сам. Даже предметы церковного обихода, которые у нас есть, демонстрируют это умение: например, лампадок нет — и их делают из рюмок, отбив у них ножку. У нас даже есть копие, кустарное.
- Ты ходишь несколько раз в неделю по этим залам, среди этих экспонатов. Что ты чувствуешь?
Ксения Толоконникова: Я здесь живу. Это один из моих домов. Я понимаю, что как этому месту нужна моя поддержка — поддержка огородника или садовода, который подпирает отяжелевшие отсохшие ветви, — так и мне нужна поддержка этого места, потому что и огородник тоже черпает силу от своей земли. Вот такое у меня земледельческое чувство, чувство неразрывности со своим наделом.
Я чувствую все эти предметы, принесённые людьми, истории, которые за ними стоят. Я понимаю, что я уже в каком-то смысле «домовой». Я знаю здесь почти всё — могу рассказать о каждой бумажке. И, конечно, это знание уже требует передачи — но тут, наверное, только передача из рук в руки, как в Средние века.
О себе
Я родилась в 1981 году в Москве. Окончила Литературный институт имени Горького в 2003 году (специальность — «Литературное творчество»). Прихожанка храма преподобного Сергия Радонежского в Крапивниках. Директор музея «Советский Союз: вера и люди». Занимаюсь в основном в последние несколько лет как раз музеем, поддержанием его жизнедеятельности. Пишу, публикуюсь.
Печатается по: Вера и люди. Беседа Ксении Сергазиной с Ксенией Толоконниковой // Мир Музея. 2023. № 2. С. 39 – 43.
На фото: Директор музея Ксения Толоконникова с венчальной фатой (1960-е) у шифоньера (он же — потайной красный угол). Фото Константина Преображенского, 2023 г.
См. также:
Максим Гуреев. «Люди, которые пишут прозаические тексты, — одиноки» // Мир Музея. 2022. № 10. С. 2 – 5.
В залах музея «Советский Союз: вера и люди» хочется спросить тебя о том, как ты в целом относишься к советскому периоду — как исследователь религии, как историк, как филолог.
Ксения Толоконникова: Я не исследователь: в первую очередь я собиратель. Поэтому мне близка одна из метафор — историк как старьёвщик. Я просто собираю — всё. Принцип нашего музея такой (он не был так сформулирован с самого начала, но потом кристаллизовался): мы ничего не ищем, ничего не просим, нигде не рыщем, мы берём всё, что нам приносят. И поэтому фонды нашего музея фонды такие разношёрстные, в чём-то диковатые, но в то же время репрезентативные. Люди приносят нам всё, что они считают реликвией, всё, что хранили как реликвию. А ещё они несут нам предметы быта, которые им дороги (вышитые салфеточки, например), или предметы, которым они не находят применения в нынешней жизни — вроде старых радиоприёмников или фотоаппаратов. Или керосинок. Когда вот эту керосинку, рядом с которой мы с тобой сидим, видят посетители музея, они умиляются и вспоминают, что и у них где-то тоже есть такая керосинка, но как ею пользоваться, они уже не знают. И мы все эти предметы — советские и досоветские, которые продолжали бытовать в Советском Союзе, — собираем. И пока этот образ ещё только складывается, но какие-то черты уже ясны.
Для меня вообще старый быт, все подробности старого быта в каком-то смысле благоуханные. Я их люблю. Знаешь: кто любит деньги, к ним идут деньги, а я люблю старьё — и ко мне идёт старьё. И через эти предметы я стараюсь нащупывать какие-то нервы и точки той эпохи, очень противоречивой. Из сегодняшнего дня советская эпоха выглядит всё более и более противоречивой.
- То есть у тебя нет ощущения, что та эпоха осталась в прошлом? Скорее что она жива и сейчас?
Ксения Толоконникова: Это не отошедший период, безусловно. Дореволюционный быт для нас канул в Лету. Точно так же, как канул и довоенный быт — 1920 – 1930-х годов. Он для нас за пределами осязаемости. А вот жизнь 1940 – 1950‑х годов мы уже можем понять, потому что она всё-таки находится в недрах нашей семейной памяти. Детство моих бабушек‑дедушек приходится как раз на 1940‑е, это военное детство, и они мне много рассказывали. Мне кажется, что мы усваиваем время, годы, когда нам об этом рассказывает близкий человек. Когда мы читаем книгу, то воспринимаем как бы со стороны, но если рассказывают...
- Ты упомянула противоречивость советского периода. В чём она для тебя?
Ксения Толоконникова: Ну вот если говорить о нашей церковной действительности. В книге «Правда религии в России» большое число репортажей посвящено празднованию Пасхи в 1942 году в Москве. Церковь накануне войны находится буквально на грани исчезновения — как институт. С началом войны многое меняется, меняется постепенно, но, в общем, в каком-то смысле необратимо. То есть уже и хрущёвские гонения не привели Церковь на край гибели. Но всё ещё как-то зыбко. И вот, Пасха 5 апреля 1942 года. Люди не знают, можно ли будет пойти в церковь в эту ночь, — комендантский час, военное положение. Но 4 апреля, в субботу, по радио объявляют, что в ночь с 4 на 5 апреля комендантский час снимается. Объявляется это безо всяких отсылок к Пасхе, без комментариев, но все всё понимают. Есть воспоминания: улицы заполнились людьми, идущими в церковь с белыми узелками.
Или, вот, недавно у нас была одна посетительница, первой половины 1950‑х годов рождения, из нецерковной семьи. Церковная была бабушка, а родители уже нет. Бабушка тихо по‑своему верит, максимум, что она могла, — внучку покрестить. И вот женщина эта рассказывает: вспоминаю, говорит, конец 1950‑х – начало 1960‑х годов (а это как раз хрущёвские гонения, их самый пик) — на Пасху все девочки в нашем дворе в новых платьях и с белыми узелками.
Или вот ещё: женщина 1940‑х годов рождения вспоминает о 1950‑х годах в Москве, о том, как её старший брат ходил с друзьями «славить Христа» по домам. Это Измайлово, частный сектор.
Или такая история. Белоруссия, 1960‑е. Настоятель храма хотел переложить печь в церкви: старая дымила, а ремонтировать печь не разрешал уполномоченный, потому что этот храм собирались закрыть. Белоруссия должна была стать первой образцово‑показательной атеистической республикой в составе Советского Союза. Но священник правдами и неправдами достал кирпич, сложил его рядом с храмом, а регент на него донёс. И пришёл к настоятелю то ли сотрудник КГБ, то ли местный милиционер, не помню уже, и говорит: вот, твой регент донёс на тебя, ты давай сделай что-нибудь с этим. И священник ухитрился в итоге печь переложить за ночь, чтобы к утру и следа от кирпичей не осталось. И в этом тоже — противоречие эпохи: регент на тебя доносит, а представитель той власти, которая должна снести твой храм, помогает.
- Какие советские годы тебе самой кажутся наиболее привлекательными, наиболее интересными?
Ксения Толоконникова: С нашей, церковной, точки зрения — послевоенные, конечно. Конец 1940‑х и примерно до 1955 года. Церковь выходит из подполья — и остаётся ещё очень много людей, которые помнят прежнюю Церковь, помнят расцвет, например, богослужебной жизни, который пришёлся, как ни странно, на ранние 1920‑е годы. Об этом многие вспоминают. Многие вспоминают о высокой культуре богослужения, о прекрасных хорах, которые тогда были, о сонме московских протодьяконов. К 1940‑м годам это еще не совсем ушло. Мы сейчас этого себе даже не представляем. В 1940‑е годы по памяти всё это ещё можно было воссоздать.
И потом, это же уже эпоха большого стиля. С точки зрения эстетики это попытка возрождения имперского стиля — с раздельным обучением мальчиков и девочек, с формой для студентов некоторых вузов, в том числе Горного института. И этот большой стиль тоже интересен. Большой стиль большой кровью победившей страны.
- Когда возник ваш музей?
Ксения Толоконникова: Музей возник в 2017 году. Первые полгода мы собирали экспонаты, ядро фондов. И в августе 2017 года открыли первую — очень маленькую — экспозицию. Об этом, кстати, был репортаж в «Мире Музея» (Светозарский А., Толоконникова К. Потаённая вера // Мир Музея. 2017. № 9. С. 47 – 49). Это была вообще первая статья, первая заметка о нашем музее.
- Кто придумал музей, саму идею?
Ксения Толоконникова: Алексей Константинович Светозарский. Я так понимаю, он эту идею вынашивал давно, причём думая именно о послевоенном времени. 1920 – 1930-ми многие занимаются: есть мемориалы, такие, как Бутовский полигон, например. А послевоенное время проваливается в какую-то вату, тишину. Как будто есть скелет эпохи, а мяса, плоти нет. И нас, конечно, воодушевляло сентиментальное желание сохранить память о «наших». Он хотел вспомнить о своих родителях, о своих бабушках, я хотела — о своей прабабушке.
Мы посвящали этот музей памяти наших ушедших, но оказалось, что эта память откликнулась во многих людях. И когда отец Александр Абрамов кинул клич, что мы собираем экспонаты, к нам стали почти каждый день приходить и что-то приносить. Он объявлял об этом на радио — на «Радонеже», на «Вере». Могу сказать, что ядро наших фондов составили дары слушатели «Радонежа». И подчас это очень ценные экспонаты. Я даже не знаю, как люди с ними расстаются. То есть, конечно, знаю: наши дарители опасаются, подчас обоснованно, что после их смерти эти вещи просто выбросят. У нас, например, есть Евангелие, изданное в Праге, со штампом Рижского кафедрального собора. Подписано владельцем, что это дар архиепископа Иоанна (Поммера), будущего священномученика Иоанна. Я позвонила дарительнице — и она сказала, что нашла это Евангелие на помойке рядом с домом.
Ещё у нас есть чудесная листовка о явлении Державной иконы Божией Матери. Подлинная листовка 1917 года, разрешена к печати митрополитом Тихоном. Как она пережила все сломы эпох — все 1920‑е, 1930‑е, 1940‑е? Она лежала в книге — и владелец, видимо, просто о ней не знал.
- А как звучал этот призыв, что именно вы просили в музей?
Ксения Толоконникова: Мы сказали, что затеяли музей, посвящённый жизни верующих людей, — мы сознательно не говорим, что музей посвящён жизни Церкви, потому что Церковь подразумевает в первую очередь институт, а мы говорим о людях, эту Церковь составлявших, — не только о священниках, не только об архиереях, хотя, конечно, о них тоже. У нас есть экспонаты, происходящие из священнических семей.
- Как тебе кажется, каких предметов в музее больше всего? Есть книги, есть иконы, есть мебель, что ещё?
Ксения Толоконникова: Больше всего рукописей — рукописных акафистов, молитвословов, сборников молитв, тетрадок, куда человек переписывает то, что ему на душу ложится. Есть молитвенные сборники, где записаны проповеди каких-то уважаемых батюшек, духовные стихи, даже заговоры. Заговоры, конечно, вполне невинного свойства, но тем не менее. Такого неканонического материала очень много. Это тетрадки, листы из тетрадок, самодельные тетрадки. Листочки сшиты под картонной обложкой простой ниткой, прошиты на машинке или вручную. Но, как правило, это или тонкие ученические тетради, или общие тетради.
- А из бытовых предметов?
Ксения Толоконникова: У нас есть буфет, швейная машинка (это такой признак домовитости), очень много фотоаппаратов. Есть ручные вышивки, подзоры, связанные крючком.
Конечно, глядя на них, понимаешь, насколько медленнее жили люди. Я как-то даже ставила над собой эксперимент. В прошлом году я где-то с месяц всюду, где только могла, ходила пешком, чтобы почувствовать расстояния. Ходила пешком, потому что именно такой способ передвижения был свойствен людям эпохи, которой мы занимаемся. Все эти предметы как раз свидетельствуют о неторопливости жизни.
- Не получается ли так, что в музее представлен скорее женский мир? Швейные машинки, скатерти, тетрадочки — всё это как будто женская рука делала.
Ксения Толоконникова: Комната, которую мы воссоздали, конечно, женская. Но только я начала думать про этот перекос в сторону женского мира, как нам принесли огромный ящик со столярными инструментами. Это и был ответ на невысказанный вопрос.
- Есть у тебя любимый экспонат в музее?
Ксения Толоконникова: Они так или иначе все любимые. Бывает, зайдёшь в фонды, берёшь какую-то книжку или предмет. «Ой, а я же забыла, что он, оказывается, здесь есть, а он такой интересный». И сразу его хочется извлечь на свет божий, в экспозицию. Очень интересный, кстати, опыт чтения самиздата. Когда читаешь перепечатанную через копирку, через три копирки, машинопись, например, «Дух, душу и тело» святителя Луки, то понимаешь, что книга же абсолютно слепая, её практически невозможно читать. И видишь, насколько мы сейчас развращены. У нас есть всё — и мы ничего не читаем...
Или, например, какой был колоссальный дефицит богослужебной литературы. У нас есть
старый часослов. Некоторые страницы в нём обветшали настолько, что уже не подлежат восстановлению. Они переписаны от руки, вставлены в книжный блок — и этот книжный блок заново переплетён. Это ведь совсем другое отношение к любой крупице религиозной информации. Мне, например, приходилось от пожилых священнослужителей слышать, что «Богослужебные указания» — в том виде, в каком они издаются сейчас, очень удобном, где всё разложено, расписано, — это зло. Потому что раньше ты садился, готовил службу, то же самое делал регент, а сейчас этого ничего нет. И любое отступление от обычного течения литургии вызывает чуть ли не панику среди, например, алтарной братии.
Раньше верующий очень многое мог сделать сам. Даже предметы церковного обихода, которые у нас есть, демонстрируют это умение: например, лампадок нет — и их делают из рюмок, отбив у них ножку. У нас даже есть копие, кустарное.
- Ты ходишь несколько раз в неделю по этим залам, среди этих экспонатов. Что ты чувствуешь?
Ксения Толоконникова: Я здесь живу. Это один из моих домов. Я понимаю, что как этому месту нужна моя поддержка — поддержка огородника или садовода, который подпирает отяжелевшие отсохшие ветви, — так и мне нужна поддержка этого места, потому что и огородник тоже черпает силу от своей земли. Вот такое у меня земледельческое чувство, чувство неразрывности со своим наделом.
Я чувствую все эти предметы, принесённые людьми, истории, которые за ними стоят. Я понимаю, что я уже в каком-то смысле «домовой». Я знаю здесь почти всё — могу рассказать о каждой бумажке. И, конечно, это знание уже требует передачи — но тут, наверное, только передача из рук в руки, как в Средние века.
О себе
Я родилась в 1981 году в Москве. Окончила Литературный институт имени Горького в 2003 году (специальность — «Литературное творчество»). Прихожанка храма преподобного Сергия Радонежского в Крапивниках. Директор музея «Советский Союз: вера и люди». Занимаюсь в основном в последние несколько лет как раз музеем, поддержанием его жизнедеятельности. Пишу, публикуюсь.
Печатается по: Вера и люди. Беседа Ксении Сергазиной с Ксенией Толоконниковой // Мир Музея. 2023. № 2. С. 39 – 43.
На фото: Директор музея Ксения Толоконникова с венчальной фатой (1960-е) у шифоньера (он же — потайной красный угол). Фото Константина Преображенского, 2023 г.
См. также:
Максим Гуреев. «Люди, которые пишут прозаические тексты, — одиноки» // Мир Музея. 2022. № 10. С. 2 – 5.
По завету Ахматовой. Беседа Ксении Сергазиной со Светланой Прасоловой и Алексеем Мазуровым // Мир Музея. 2022. № 10. С. 14 – 17.
Средневековый купеческий город. Беседа Ксении Сергазиной с Артёмом Юренковым, Дмитрием Даниловым и Лией Окрошидзе // Мир Музея. 2024. № 2. С. 28 – 30.
Средневековый купеческий город. Беседа Ксении Сергазиной с Артёмом Юренковым, Дмитрием Даниловым и Лией Окрошидзе // Мир Музея. 2024. № 2. С. 28 – 30.