Величественное и волнующее слово «художник» объединяет очень разных людей, занятых в самых несхожих между собой областях творчества. И само значение этого слова меняется вместе с укладом жизни; унаследованные от родителей ценности и ориентиры переоцениваются, отодвигаются — или, наоборот, становятся всё более и более драгоценными.
Алексей Пищулин, главный редактор
В моей семье, в моём детстве это слово сияло над всеми остальными, служило одновременно высшей похвалой и конечной целью самосовершенствования. «Он художник!» — эта оценка возводила того, кому она адресовалась, на пьедестал, увенчивала, словно лавровым венком, голову триумфатора. «Художнику никогда не бывает скучно», «последнее слово всегда остаётся за художником» — таковы были аксиомы моего воспитания.
Профессиональный путь моей матери предопределил своеобразие её творческого почерка и область применения её огненного темперамента. Она получила максимально академическое образование — окончила Суриковский институт у Н.В. Томского и М.Г. Манизера, главных скульпторов эпохи гигантских памятников. Девочек на скульптурное отделение брали неохотно: маме пришлось постоянно доказывать своё право таскать тяжести, гнуть железную арматуру и рубить камень наравне с парнями. Она справилась с задачей и на всю жизнь приобрела атлетическую закалку: носить её работы по выставочным залам, грузить и выгружать их всегда было для меня непростым делом. Но вот тяжёлая поступь «ильичей» по площадям городов СССР маму не слишком привлекала. С детства она знала другое касание: ведь лучшей игрушкой ей всегда служил комок глины, отзывчивая и податливая плоть земли.
Глиняная пыль на одежде, вездесущий запах сухой глины, обожжённые пламенем черепки пережили маму, как пережили и переживут они новые и новые поколения людей, давно исчезнувшие племена и народы, занесённые землёй и стёртые с карты баснословные города. Этот сакральный, изначальный, огнеупорный материал — фундамент человеческой цивилизации. Мне врезалось в память, каким особенным, жреческим, жестом мама всегда брала в руки глиняный «колобок», отделяя его от родительской глиняной горы. В такие моменты она, любившая смеяться и балагурить, всегда была предельно серьёзна. И пальцы её сминали и формовали материал уверенно и властно, как пальцы хирурга, входящие в кровоточащую человеческую плоть. Если мне и нужны были визуальные подтверждения того, что Бог слепил человека из глины, — то они постоянно были у меня перед глазами. Мамины руки воспроизводили древнейшее из таинств — создавали из персти земной красоту, арт‑объекты для поклонения, амулеты‑обереги, священные сосуды.
Две темы особенно последовательно воплощались в её творчестве. Во‑первых, само творчество: целая вереница образов художников‑керамистов, горновщиков, гобеленщиков, мастеров и подмастерьев гончарного цеха. Знаковой работой стал для неё портрет поныне здравствующей художницы Мары Даугавиете: в нём мама предельно удалилась от своей изначальной академической манеры, превратив изображение подруги в сакральное веретено, в обожжённого ритуальным пламенем женского идола (см. вторую страницу обложки).
Она так же увлечённо рисовала других летящих по волнам творцов: играющих музыкантов с их инструментами, целеустремлённого Олега Ефремова и его артистов на репетиции в театре «Современник»... Разбирая теперь десятки, если не сотни папок с набросками, альбомов, отдельных листов, я снова и снова восхищаюсь тому, как одна линия, надрезавшая бумажную целину, сращивает руку и скрипку, заострённый профиль и повисший в воздухе жест.
Другой излюбленной маминой темой были звери и птицы. Звери у неё неизменно были антропоморфны (я хранил доверенную мне тайну, что страусёнок с любопытным круглым глазом являлся моим портретом), а птицы всегда норовили улететь, несмотря на свою тяжёлую шамотную монументальность. Связь с породившей их матерью была очевидной и иногда пугающей: в дни последней бабушкиной болезни мама работала над большой группой, изображающей взлетающих птиц («Тревога», ГТГ); в то утро, когда бабушки не стало, у главной из птиц, самой большой и более других похожей на маму, разорвало грудь!
Мамины загорелые ухмыляющиеся львы составили отдельный прайд; на выставочных подиумах они всегда держались стаей, смотрели на посетителя царственно и иронично. Их толстые изогнутые хвосты образовывали таинственные нечитаемые вензеля.
А ещё мама, прошедшая горнило академической школы, страстно любила гончарный круг, мир горшков и плошек, мисок и кувшинов. Старая Гжель и японская керамика, итальянская майолика и народные глиняные безделушки были её сокровищницей, её цветущим садом. Садясь сама за гончарный круг, приводя его в движение равномерными мощными ударами ноги, она наклоняла голову к плечу — и под её пальцами из гипсовой шайбы тянулись к свету подвесной лампы стройные глиняные шеи. Так фокусник достаёт из шляпы кролика, так акушер извлекает из небытия орущего младенца.
Однажды на потеху посетителям мастерской мама выточила на гончарном кругу глиняное яйцо. Оно получилось настолько идеальным по форме, что у мамы не поднялась рука его смять. Так яйцо осталось стоять в сторонке, пока однажды, покосившись на него, мама вдруг не приделала к нему две ноги и длинную журавлиную шею с маленькой головкой. — А этот ещё откуда? — удивилась бабушка, обнаружив нового обитателя их общей с мамой мастерской. — Вылупился из яйца, — не погрешив против истины, усмехнулась мама.
Наступление 1990‑х, торжество коммерческой модели искусства, распад связей между людьми и народами мама пережила как «день Помпеи», как непоправимый слом созданного ею мира.
Никогда не служившая идеологии, беспартийная, насмешливая — она восприняла торжество постмодернизма как гибель несущих конструкций своей жизни. Помню, она остановилась на одной из выставок перед работой молодой художницы, отформовавшей пластмассовых кукол, воспроизведённых затем в глине; мама, с её трепетным отношением к плоти и плотности глины, смотрела на это «произведение», прижав руку к щеке; потом она тяжело выдохнула: «Д‑да‑а...» и повернулась уходить.
Теперь вот маме исполняется 90; последние пять лет я живу без неё, но в её заколдованном мире — вокруг меня бродят её звери, летают её птицы, я пью из кружки, которую она специально выточила для меня, под мою руку... Каждым прикосновением к тёплой керамической плоти её работ, хранящих следы пальцев, я снова и снова восстанавливаю нашу с ней связь; наши руки остались неразомкнутыми, наши взгляды на мир — общими, ретроградными, упрямо‑традиционными. Ничто на свете не заставит меня повесить на грудь самозванца глиняную табличку, на которой будет значиться отполированное веками и извращённое последними «открытиями» искусствоведов, несмываемое и драгоценное слово «художник»...
Наталия Богданова (1931–2015) — скульптор, керамист. Окончила МГХИ имени В.И. Сурикова (1959). Член Союза художников СССР и России. Заслуженный художник России (1996), Народный художник России (2002), член-корреспондент РАХ, кавалер ордена Почёта, награждена серебряной и золотой медалью РАХ.
Профессиональный путь моей матери предопределил своеобразие её творческого почерка и область применения её огненного темперамента. Она получила максимально академическое образование — окончила Суриковский институт у Н.В. Томского и М.Г. Манизера, главных скульпторов эпохи гигантских памятников. Девочек на скульптурное отделение брали неохотно: маме пришлось постоянно доказывать своё право таскать тяжести, гнуть железную арматуру и рубить камень наравне с парнями. Она справилась с задачей и на всю жизнь приобрела атлетическую закалку: носить её работы по выставочным залам, грузить и выгружать их всегда было для меня непростым делом. Но вот тяжёлая поступь «ильичей» по площадям городов СССР маму не слишком привлекала. С детства она знала другое касание: ведь лучшей игрушкой ей всегда служил комок глины, отзывчивая и податливая плоть земли.
Глиняная пыль на одежде, вездесущий запах сухой глины, обожжённые пламенем черепки пережили маму, как пережили и переживут они новые и новые поколения людей, давно исчезнувшие племена и народы, занесённые землёй и стёртые с карты баснословные города. Этот сакральный, изначальный, огнеупорный материал — фундамент человеческой цивилизации. Мне врезалось в память, каким особенным, жреческим, жестом мама всегда брала в руки глиняный «колобок», отделяя его от родительской глиняной горы. В такие моменты она, любившая смеяться и балагурить, всегда была предельно серьёзна. И пальцы её сминали и формовали материал уверенно и властно, как пальцы хирурга, входящие в кровоточащую человеческую плоть. Если мне и нужны были визуальные подтверждения того, что Бог слепил человека из глины, — то они постоянно были у меня перед глазами. Мамины руки воспроизводили древнейшее из таинств — создавали из персти земной красоту, арт‑объекты для поклонения, амулеты‑обереги, священные сосуды.
Две темы особенно последовательно воплощались в её творчестве. Во‑первых, само творчество: целая вереница образов художников‑керамистов, горновщиков, гобеленщиков, мастеров и подмастерьев гончарного цеха. Знаковой работой стал для неё портрет поныне здравствующей художницы Мары Даугавиете: в нём мама предельно удалилась от своей изначальной академической манеры, превратив изображение подруги в сакральное веретено, в обожжённого ритуальным пламенем женского идола (см. вторую страницу обложки).
Она так же увлечённо рисовала других летящих по волнам творцов: играющих музыкантов с их инструментами, целеустремлённого Олега Ефремова и его артистов на репетиции в театре «Современник»... Разбирая теперь десятки, если не сотни папок с набросками, альбомов, отдельных листов, я снова и снова восхищаюсь тому, как одна линия, надрезавшая бумажную целину, сращивает руку и скрипку, заострённый профиль и повисший в воздухе жест.
Другой излюбленной маминой темой были звери и птицы. Звери у неё неизменно были антропоморфны (я хранил доверенную мне тайну, что страусёнок с любопытным круглым глазом являлся моим портретом), а птицы всегда норовили улететь, несмотря на свою тяжёлую шамотную монументальность. Связь с породившей их матерью была очевидной и иногда пугающей: в дни последней бабушкиной болезни мама работала над большой группой, изображающей взлетающих птиц («Тревога», ГТГ); в то утро, когда бабушки не стало, у главной из птиц, самой большой и более других похожей на маму, разорвало грудь!
Мамины загорелые ухмыляющиеся львы составили отдельный прайд; на выставочных подиумах они всегда держались стаей, смотрели на посетителя царственно и иронично. Их толстые изогнутые хвосты образовывали таинственные нечитаемые вензеля.
А ещё мама, прошедшая горнило академической школы, страстно любила гончарный круг, мир горшков и плошек, мисок и кувшинов. Старая Гжель и японская керамика, итальянская майолика и народные глиняные безделушки были её сокровищницей, её цветущим садом. Садясь сама за гончарный круг, приводя его в движение равномерными мощными ударами ноги, она наклоняла голову к плечу — и под её пальцами из гипсовой шайбы тянулись к свету подвесной лампы стройные глиняные шеи. Так фокусник достаёт из шляпы кролика, так акушер извлекает из небытия орущего младенца.
Однажды на потеху посетителям мастерской мама выточила на гончарном кругу глиняное яйцо. Оно получилось настолько идеальным по форме, что у мамы не поднялась рука его смять. Так яйцо осталось стоять в сторонке, пока однажды, покосившись на него, мама вдруг не приделала к нему две ноги и длинную журавлиную шею с маленькой головкой. — А этот ещё откуда? — удивилась бабушка, обнаружив нового обитателя их общей с мамой мастерской. — Вылупился из яйца, — не погрешив против истины, усмехнулась мама.
Наступление 1990‑х, торжество коммерческой модели искусства, распад связей между людьми и народами мама пережила как «день Помпеи», как непоправимый слом созданного ею мира.
Никогда не служившая идеологии, беспартийная, насмешливая — она восприняла торжество постмодернизма как гибель несущих конструкций своей жизни. Помню, она остановилась на одной из выставок перед работой молодой художницы, отформовавшей пластмассовых кукол, воспроизведённых затем в глине; мама, с её трепетным отношением к плоти и плотности глины, смотрела на это «произведение», прижав руку к щеке; потом она тяжело выдохнула: «Д‑да‑а...» и повернулась уходить.
Теперь вот маме исполняется 90; последние пять лет я живу без неё, но в её заколдованном мире — вокруг меня бродят её звери, летают её птицы, я пью из кружки, которую она специально выточила для меня, под мою руку... Каждым прикосновением к тёплой керамической плоти её работ, хранящих следы пальцев, я снова и снова восстанавливаю нашу с ней связь; наши руки остались неразомкнутыми, наши взгляды на мир — общими, ретроградными, упрямо‑традиционными. Ничто на свете не заставит меня повесить на грудь самозванца глиняную табличку, на которой будет значиться отполированное веками и извращённое последними «открытиями» искусствоведов, несмываемое и драгоценное слово «художник»...
Наталия Богданова (1931–2015) — скульптор, керамист. Окончила МГХИ имени В.И. Сурикова (1959). Член Союза художников СССР и России. Заслуженный художник России (1996), Народный художник России (2002), член-корреспондент РАХ, кавалер ордена Почёта, награждена серебряной и золотой медалью РАХ.
Печатается по: Пищулин А. Из персти земной // Мир Музея. 2021. №1. С.2–4.
См. также: Пищулин А. По форме, по форме... // Мир Музея. 2024. №12. С.26–27.
Пищулин А. Окно в Зазеркалье // Мир Музея. 2022. №8. С.35–36.
Пищулин А. – Что это, Берримор? – Гравюра, сэр! // Мир Музея. 2022. №8. С.17–28.
Пищулин А. Деревянные ангелы Перми // Мир Музея. 2022. №3. С.2–5.
Пищулин А. Окно в Зазеркалье // Мир Музея. 2022. №8. С.35–36.
Пищулин А. – Что это, Берримор? – Гравюра, сэр! // Мир Музея. 2022. №8. С.17–28.
Пищулин А. Деревянные ангелы Перми // Мир Музея. 2022. №3. С.2–5.
На фото: Н.Н. Богданова. Мара Даугавиете. 1972. Шамот, соли.