Павел Крусанов, видный прозаик и обладатель коллекции жуков, делится своими мыслями о русском языке, появившимися после посещения Тюмени.*
Есть собаки с врождённым нравом: хаски — добродушны, спаниели — ревнивы, ягдтерьеры — бесстрашны. Так и люди — каждый в свою породу — тоже рождаются с характером, прикрытым более или менее симпатичным лицом. То же и города — у каждого свой покрой, свой норов: Москва душит в купеческих объятиях, Петербург убийственно вежлив, Ростов‑на‑Дону вспыльчив и задирист. И тут ничего не попишешь. Станешь натаскивать собаку поперёк натуры — поломаешь собаку. Попробуешь у человека исправить или воспитать характер — сломаешь человека. А город — тут или прими, или беги.
Помню Тюмень 2011 года, когда впервые прилетел сюда по приглашению Тюменского государственного университета.
Со студентами говорил о том, чем болел тогда сам, внутренне ещё проживая свой «Мёртвый язык», — то есть о языке. Язык — наш дом, родной свет его окон. Но о каком языке мы говорим? Языке улицы? Языке чиновников с их нелепыми «вызовами времени» и «окнами возможностей»? Нет, когда мы говорим о языке, мы говорим не об этом. Пётр раскрашивал русский язык немецкими и голландскими румянами. Аристократические салоны рокотали бархатной романской фонетикой. И что? Реформа орфографии слизнула некоторые нюансы на письме, но не иссушила суть. Новояз революционных 1920‑х — ау, где ты? Молодёжный сленг сменяется примерно каждые пять лет, стирая предшественника практически без следа.
Полуграмотные речи партийных бонз и тогда, и теперь тешат наше природное чувство юмора. «Базар по понятиям» 1990‑х сегодня — лингвистический материал для речевых характеристик литературных и киноперсонажей. Не первое столетие язык то обрастает чепухой, то сбрасывает с себя хлам, при этом теряя что‑то и приобретая — но понемногу, не спеша. Поморы и сибиряки говорят сумёт, талинка, колышень. [1]Скобари говорят баркан, калевка, вшодчи. [2]Легко ли им понять друг друга? Державу, как обруч бочку, удерживал и удерживает в едином целом русский литературный язык. Петербургский язык, потому что явился он из Петербурга в петербургский период русской истории. Теперь он общий. Так парижский язык сцементировал Францию времён Людовиков. Так берлинский немецкий выковал Германию. Об этом языке и речь — о языке русской литературы. Потому что по преимуществу именно она своим художественным волшебством создаёт тот культурный миф, с которым мы все в России себя отождествляем, который позволяет нам чувствовать свою исключительность, свою неравность остальному миру. А без того не быть счастью. Потому что без собственного яркого и могучего культурного мифа мы сиры, ничтожны, никчёмны, а это ощущение — главная язва, глодающая счастье человека. Не объём купли‑продажи, не производство и потребление, не валовый продукт и рост благосостояния — культурный миф народа делает его жизнь осмысленной и позволяет одолеть беду не через личную измену, а через общее сверхусилие. Позволяет противостоять экспансии чужого культурного мифа, издавна ведущего с твоим тихое соперничество. Идёт состязание грёз, война соблазнов — ни горячая, ни холодная, ни на жизнь, ни на смерть — война на очарование. Быть зачарованным чужим культурным мифом в исторической перспективе — хуже смерти. Это добровольное рабство, рабство без принуждения. Когда чужой язык, чужая культура и чужой образ жизни начинают казаться более соблазнительными, чем твои собственные — это и есть поглощение.
Так говорил я в Тюмени в 2011‑м.
Говорить о том же в 2022‑м уже не имело смысла — чужой культурный миф сам, добровольно, вымывался из пространства русской жизни, как навоз из авгиевых конюшен, вместе с Голливудом, «Макдоналдсом» и кока‑колой. Великая американская мышь Микки Маус подавилась русским Колобком.
Да и Тюмень теперь, в сентябре 2022‑го, была иная. Она преобразилась: на месте пустырей выросли пёстрые кварталы (некоторые — даже с заявкой на архитектуру), появился новый стадион и огромный музейный комплекс с завидными фондами (от голландцев с натюрмортами и Тропинина с халатными портретами до сурового стиля советской живописи), заиграл подсветкой Мост влюблённых, набережная стала трёхъярусной и населилась изваяниями. А вот Тура обмелела — вода упала метра на четыре. Словно город и протекающая сквозь него река наглядно демонстрировали ломоносовский всеобщий естественный закон: «Сколько материи прибавляется к какому‑либо телу, столько же теряется у другого».
В целом вид, ритм и дыхание Тюмени производили впечатление самодостаточности — здесь есть где встретиться и есть где расстаться, есть где выучиться и есть где приложить таланты.
Самодостаточность — залог стабильности, а значит, и успеха. Ведь люди куда больше нуждаются в комфортном убежище, в собственном тёплом угле для ночлега и жизни, нежели в романтической, но холодной и беспокойной свободе неба, волн и ветра. Я смотрел на эту крепкую, уверенную в себе Тюмень с её свадебными кортежами, сопровождаемыми выстрелами в воздух (напрягся снепривычки), с грохочущей музыкой из окон проезжающих автомобилей, с её голубями, переходящими улицу по пешеходному переходу, ухоженными скверами — и всё не мог подобрать образ к характеру города. Картинка не складывалась. Отчаяния не было, но этот сюжет хотелось для себя решить. Помог портрет.
В библиотеке истории города на левом берегу Туры, напротив впадения в неё речки Тюменки, в глаза бросилась фотография Андрея Ивановича Текутьева (1839 – 1916), чьё имя библиотека с достоинством носила. Купец‑миллионер, владелец пароходов, хлебных лабазов, лесопильных заводов («В лесу дуб — рубль, а в столице по рублю спица») и мельниц, производитель свечей и мыла, благотворитель, один из богатейших людей Тобольской губернии, в 1899 году Текутьев был избран городским головой Тюмени и оставался в должности 12 лет. Не буду перечислять его заслуги — каждый теперь может самостоятельно узнать о них из своей «болталки». Скажу о портрете: на нём был изображён человек‑лев, убеждающий в своей львиности с первого взгляда. Не молодой зверь, дерзкий, расплёскивающий озорную удаль, а настоящий хозяин прайда — матёрый, уверенный в себе, не терпящий суеты и не чудящий по прихоти. Один образ наложился на другой, как бы ещё не выявленный, и по ощущениям они совпали. Тюмень — город‑лев, хозяин, которому достаточно взгляда, чтобы шакалы в округе поджали хвосты. Его девиз: спокоен и уверен.
В 2011‑м, улетая из Тюмени в Петербург, уже в небе я получил прощальный подарок. Моё место находилось сразу за отделённым занавеской бизнес‑классом. После раздачи небесных яств спереди из‑под широкого кресла выкатилась небольшая склянка и уткнулась в мою кроссовку. Я поднял — это была запечатанная баночка с красной икрой. Не стоило беспокоить соседей — в конце концов, они были отделены от меня занавеской именно с этой целью — чтобы их не беспокоили. Хватятся — верну. Пропажу никто не заметил.
В праве ли я был, улетая из Тюмени 2022 года, рассчитывать на повторность явления? Вряд ли. Но подспудно рассчитывал, поскольку снова сидел в ряду за бизнес‑классом — так совпало. Однако нового подарка судьба не поднесла. Поразмыслив, сообразил, в чём дело: я уже получил подарок накануне: с львиной царственностью Тюмень открыла мне Тобольск.
Тут умолкаю, никому не доставив удовольствие рассказом, что там было. Пусть эта страница для всех, как и для меня, останется самой чистой.
Тюмень – Санкт-Петербург.
[1] Сумёт — сугроб. Талинка — от «талик», «талина» — талая земля, талая, плохая дорога. Колышень — рябь на воде, «водная зыбь». — Прим. ред.
[2] Баркан (баракан) — морковь. Калевка — брюква (в псковских говорах). Вшодчи — уйти. — Прим. ред.
*«Музей для читающих» — проект Федерального центра гуманитарных практик РГГУ и журнала «Мир Музея».
На фото: Павел Крусанов в Музейном комплексе имени И.Я. Словцова (Тюмень). 17 сентября 2022 г..
Печатается по: Павел Крусанов. Язык русской литературы // Мир Музея. 2022. №11. С. 31 – 32.
Помню Тюмень 2011 года, когда впервые прилетел сюда по приглашению Тюменского государственного университета.
Со студентами говорил о том, чем болел тогда сам, внутренне ещё проживая свой «Мёртвый язык», — то есть о языке. Язык — наш дом, родной свет его окон. Но о каком языке мы говорим? Языке улицы? Языке чиновников с их нелепыми «вызовами времени» и «окнами возможностей»? Нет, когда мы говорим о языке, мы говорим не об этом. Пётр раскрашивал русский язык немецкими и голландскими румянами. Аристократические салоны рокотали бархатной романской фонетикой. И что? Реформа орфографии слизнула некоторые нюансы на письме, но не иссушила суть. Новояз революционных 1920‑х — ау, где ты? Молодёжный сленг сменяется примерно каждые пять лет, стирая предшественника практически без следа.
Полуграмотные речи партийных бонз и тогда, и теперь тешат наше природное чувство юмора. «Базар по понятиям» 1990‑х сегодня — лингвистический материал для речевых характеристик литературных и киноперсонажей. Не первое столетие язык то обрастает чепухой, то сбрасывает с себя хлам, при этом теряя что‑то и приобретая — но понемногу, не спеша. Поморы и сибиряки говорят сумёт, талинка, колышень. [1]Скобари говорят баркан, калевка, вшодчи. [2]Легко ли им понять друг друга? Державу, как обруч бочку, удерживал и удерживает в едином целом русский литературный язык. Петербургский язык, потому что явился он из Петербурга в петербургский период русской истории. Теперь он общий. Так парижский язык сцементировал Францию времён Людовиков. Так берлинский немецкий выковал Германию. Об этом языке и речь — о языке русской литературы. Потому что по преимуществу именно она своим художественным волшебством создаёт тот культурный миф, с которым мы все в России себя отождествляем, который позволяет нам чувствовать свою исключительность, свою неравность остальному миру. А без того не быть счастью. Потому что без собственного яркого и могучего культурного мифа мы сиры, ничтожны, никчёмны, а это ощущение — главная язва, глодающая счастье человека. Не объём купли‑продажи, не производство и потребление, не валовый продукт и рост благосостояния — культурный миф народа делает его жизнь осмысленной и позволяет одолеть беду не через личную измену, а через общее сверхусилие. Позволяет противостоять экспансии чужого культурного мифа, издавна ведущего с твоим тихое соперничество. Идёт состязание грёз, война соблазнов — ни горячая, ни холодная, ни на жизнь, ни на смерть — война на очарование. Быть зачарованным чужим культурным мифом в исторической перспективе — хуже смерти. Это добровольное рабство, рабство без принуждения. Когда чужой язык, чужая культура и чужой образ жизни начинают казаться более соблазнительными, чем твои собственные — это и есть поглощение.
Так говорил я в Тюмени в 2011‑м.
Говорить о том же в 2022‑м уже не имело смысла — чужой культурный миф сам, добровольно, вымывался из пространства русской жизни, как навоз из авгиевых конюшен, вместе с Голливудом, «Макдоналдсом» и кока‑колой. Великая американская мышь Микки Маус подавилась русским Колобком.
Да и Тюмень теперь, в сентябре 2022‑го, была иная. Она преобразилась: на месте пустырей выросли пёстрые кварталы (некоторые — даже с заявкой на архитектуру), появился новый стадион и огромный музейный комплекс с завидными фондами (от голландцев с натюрмортами и Тропинина с халатными портретами до сурового стиля советской живописи), заиграл подсветкой Мост влюблённых, набережная стала трёхъярусной и населилась изваяниями. А вот Тура обмелела — вода упала метра на четыре. Словно город и протекающая сквозь него река наглядно демонстрировали ломоносовский всеобщий естественный закон: «Сколько материи прибавляется к какому‑либо телу, столько же теряется у другого».
В целом вид, ритм и дыхание Тюмени производили впечатление самодостаточности — здесь есть где встретиться и есть где расстаться, есть где выучиться и есть где приложить таланты.
Самодостаточность — залог стабильности, а значит, и успеха. Ведь люди куда больше нуждаются в комфортном убежище, в собственном тёплом угле для ночлега и жизни, нежели в романтической, но холодной и беспокойной свободе неба, волн и ветра. Я смотрел на эту крепкую, уверенную в себе Тюмень с её свадебными кортежами, сопровождаемыми выстрелами в воздух (напрягся снепривычки), с грохочущей музыкой из окон проезжающих автомобилей, с её голубями, переходящими улицу по пешеходному переходу, ухоженными скверами — и всё не мог подобрать образ к характеру города. Картинка не складывалась. Отчаяния не было, но этот сюжет хотелось для себя решить. Помог портрет.
В библиотеке истории города на левом берегу Туры, напротив впадения в неё речки Тюменки, в глаза бросилась фотография Андрея Ивановича Текутьева (1839 – 1916), чьё имя библиотека с достоинством носила. Купец‑миллионер, владелец пароходов, хлебных лабазов, лесопильных заводов («В лесу дуб — рубль, а в столице по рублю спица») и мельниц, производитель свечей и мыла, благотворитель, один из богатейших людей Тобольской губернии, в 1899 году Текутьев был избран городским головой Тюмени и оставался в должности 12 лет. Не буду перечислять его заслуги — каждый теперь может самостоятельно узнать о них из своей «болталки». Скажу о портрете: на нём был изображён человек‑лев, убеждающий в своей львиности с первого взгляда. Не молодой зверь, дерзкий, расплёскивающий озорную удаль, а настоящий хозяин прайда — матёрый, уверенный в себе, не терпящий суеты и не чудящий по прихоти. Один образ наложился на другой, как бы ещё не выявленный, и по ощущениям они совпали. Тюмень — город‑лев, хозяин, которому достаточно взгляда, чтобы шакалы в округе поджали хвосты. Его девиз: спокоен и уверен.
В 2011‑м, улетая из Тюмени в Петербург, уже в небе я получил прощальный подарок. Моё место находилось сразу за отделённым занавеской бизнес‑классом. После раздачи небесных яств спереди из‑под широкого кресла выкатилась небольшая склянка и уткнулась в мою кроссовку. Я поднял — это была запечатанная баночка с красной икрой. Не стоило беспокоить соседей — в конце концов, они были отделены от меня занавеской именно с этой целью — чтобы их не беспокоили. Хватятся — верну. Пропажу никто не заметил.
В праве ли я был, улетая из Тюмени 2022 года, рассчитывать на повторность явления? Вряд ли. Но подспудно рассчитывал, поскольку снова сидел в ряду за бизнес‑классом — так совпало. Однако нового подарка судьба не поднесла. Поразмыслив, сообразил, в чём дело: я уже получил подарок накануне: с львиной царственностью Тюмень открыла мне Тобольск.
Тут умолкаю, никому не доставив удовольствие рассказом, что там было. Пусть эта страница для всех, как и для меня, останется самой чистой.
Тюмень – Санкт-Петербург.
[1] Сумёт — сугроб. Талинка — от «талик», «талина» — талая земля, талая, плохая дорога. Колышень — рябь на воде, «водная зыбь». — Прим. ред.
[2] Баркан (баракан) — морковь. Калевка — брюква (в псковских говорах). Вшодчи — уйти. — Прим. ред.
*«Музей для читающих» — проект Федерального центра гуманитарных практик РГГУ и журнала «Мир Музея».
На фото: Павел Крусанов в Музейном комплексе имени И.Я. Словцова (Тюмень). 17 сентября 2022 г..
Печатается по: Павел Крусанов. Язык русской литературы // Мир Музея. 2022. №11. С. 31 – 32.
См. также:
Отрок в пещи огненной. Беседа Алексея Пищулина с Алексеем Варламовым // Мир Музея. 2023. №1. С. 8 – 14.
«Я люблю красоту, и она меня держит на плаву». Беседа Ксении Сергазиной и Валерии Ахметьевой с Юрием Кублановским // Мир Музея. 2023. №12. С. 40 – 42.
Дмитрий Орехов. Уроки Ливадии // Мир Музея. 2023. №1. С. 2 – 5.
Алексей Пищулин. Ялта навсегда // Мир Музея. 2023. №3. С. 8 – 13.
Максим Гуреев. «В деревне Бог живёт не по углам...» // Мир Музея. 2023. №2. С. 2 – 4.
Отрок в пещи огненной. Беседа Алексея Пищулина с Алексеем Варламовым // Мир Музея. 2023. №1. С. 8 – 14.
«Я люблю красоту, и она меня держит на плаву». Беседа Ксении Сергазиной и Валерии Ахметьевой с Юрием Кублановским // Мир Музея. 2023. №12. С. 40 – 42.
Дмитрий Орехов. Уроки Ливадии // Мир Музея. 2023. №1. С. 2 – 5.
Алексей Пищулин. Ялта навсегда // Мир Музея. 2023. №3. С. 8 – 13.
Максим Гуреев. «В деревне Бог живёт не по углам...» // Мир Музея. 2023. №2. С. 2 – 4.