Чем выше находишься над уровнем моря, тем скорее увидишь его, не стоя при этом на краю прибоя. Во всяком случае, в Дагестане так. Философия бесконечности тут работает на стыке верха и низа: заснеженных Кавказских вершин и неведомого Каспийского дна. Впрочем, в подобном противопоставлении нет ничего нового, если бы не одно «но» — на этом пересечении, в этом узле живут люди, о которых и идёт речь в этой статье.
Начало шестого утра. Темно. Ночью была пурга, но перед рассветом в горах поднялся ветер и раздул снежные языки, сначала заострил, обстругав их наждачной пылью, а затем сровнял с камнями да развеял по пологим уступам.
Небо вспыхнуло на горизонте, и буквально сразу, с первым отблеском ледяного светила пришёл пронизывающий холод. И никуда не спрятаться от него, разве что под стеной у костра, но где тут найти дрова? Нигде их не найти!
Вот и остаётся укрываться от ветра в расщелине до поры, потому что он, ветер, знает, что от него кто‑то здесь прячется, тут же принимается искать и быстро находит, особенно когда небо светлеет, открывая картину привычную — селение прилепилось на южном и северном склонах, извивающиеся тропы как змеи, ущелье, заросшее кривым лесом, радиомачта на скале. Всё на виду, абсолютно всё.
Солнце приходит издалека, из‑за моря, которое здесь в ясную погоду видно на горизонте. Но понять, что это именно Каспий, а не стена густых, слоистых, тёмно‑синего цвета облаков, лежащих на далёких ледниках, бывает непросто.
Вот сквозь эти облака солнце и пробирается, восходит, отчего небо делается непостижимо высоким, много выше гор. И получается, что вопреки местной легенде вовсе не лежит оно на снежных шапках круч, хотя, конечно, может пасмурными днями опускаться на них или даже растворяться в тумане, что молочной непроглядной массой выползает из ущелья медленно, потому как долго блуждает в криволесье, цепляется за торчащие из земли корни, в норах под которыми обитают лисы. Выглядывают они из своих укрытий, шевелят мохнатыми ушами‑ёлками, облизываются, предпочитают сумерки, конечно. Жмурятся на яркий солнечный свет, проблесками уходящий вдоль склона к ним в нору, но вскоре всё меняется, и опять наступает темнота...
Абдул специально не включает свет усебя вкузнице, хватает ему горна да настольной лампы. Так и работает в этом таинственном полумраке, потому что в кузнице его предков всегда было так, и глаза его уже давно привыкли к красным сполохам, жёлтому пламени и голубым пузырям газовой горелки.
Абдул напоминает борца‑легковеса — невысокого роста, сухой, задумчивый, и потому работает он сосредоточенно и отстраненно, в который раз наблюдая за тем, как из заготовки начинают произрастать формы, складываться очертания, но не путём отсечения, а путём ковки, то есть разминает Абдул металл как глину, облагораживая раскалённую поковку, которой надлежит стать клинком.
Лицо кузнеца освещают блики, яркие вспышки, но так как происхождение их всякий раз непредсказуемо, то и выходит оно (лицо) то перетемнённым, то пересветлённым, то грозным, то милостивым. У Абдула три дочери, и старшая Фатима уже ходит к нему в кузницу, потому что в Дагестане женщины‑кузнецы — не экзотика, а холодное оружие в женских руках — стиль жизни в стальной тональности дамаска, в высоком ключе в своём роде.
Наконец солнце поднимается над горами, и всю местность в считанные мгновения заполняет пронзительно‑яркий свет. На нём ледяные языки, свисающие из замёрзших промоин, сияют как хрустальные украшения, а ржавых оттенков скалистые утёсы покрываются белёсой пеленой как инеем.
Однако вскоре ляжет тень, и от этого снежного видения не остаётся и следа. Останутся только надписи, что сделаны на арабском языке, на каменных плитах, врытых в землю, вмурованных в стены домов или оград. Целая книга изречений, но не всякий умеет читать её, посвящённую именам, деяниям и временам. Впрочем, и не всякому её надо уметь читать, но лишь повторять за эфенди фразы, переворачивая страницу за страницей, веря смыслу, но не понимая его до конца.
В каменотёсы Курбан пошёл сразу после армии, потому что с камнем работали его отец, дед и прадед. Конечно, ничего тогда о каменной книге он не знал толком, да и не было принято при советской власти о ней знать, но со временем, прорисовывая, а затем высекая резцом таинственные буквы, повторяя их тем самым неоднократно, начал постигать загадочную грамоту. Так выходило, что присутствовала она во всём, в каждой каменной глыбе, и просто надо было научиться, отсекая лишнее, обретать её, а значит, иметь навык видеть сказание об именах, деяниях и временах везде и всегда.
С утра в мастерской протопил печь, конечно, но теперь, когда сюда заглянуло солнце, то стало даже жарко, и пришлось приоткрыть окно. Тогда‑то белая каменная пыль, висящая в воздухе, и поплыла под воздействием сквозняка как ночная вьюга в горах, задвигалась над могильными плитами, покрытыми орнаментом в виде цветов и букв, над кружевной вязью вокруг высеченного мирового древа, над хитросплетением зашифрованных смыслов — где тут смерть, а где жизнь, где радость, а где печаль — поди разберись...
Впрочем, о вечности в горах своё, особое, представление — она не страшит, потому что она рядом, в неё уходят старики и герои, их уже давно нет на свете, но они всё равно где‑то поблизости, потому что вечность совсем неподалёку, вокруг, иначе говоря.
После того, как по вполне сносной дороге объехали вокруг горы курейшитов — потомков пророка Муххамеда, хранителей Каабы, — оставили машину на площадке под заросшим кустарником склоном и пошли вверх по тропе, проложенной здесь ещё в XI веке.
Гаджи‑проводник взял посох, как это принято у дервишей. Уже и не скажет, сколько раз поднимался на Кала‑Корейш (крепость курейшитов) — полтора километра вверх по серпантину, не меняющему угла наклона при наборе высоты, проложенному сквозь медленный лес, в котором живут совы. Ухают, крутят головами от любопытства.
Местность эта опустела в 1944 году, когда жителей крепости переселили в горные районы Чечни вместо депортированных чеченцев, и до конца 1990‑х здесь редко кто появлялся. Помнит Гаджи те времена, однако в начале 2000‑х всё тут изменилось, в Дагестан поехали, и Кала‑Корейш ожила.
С тех пор и водит он тут экскурсии. Профессия, что и понятно, обязывает говорить много, но, оказавшись на горе курейшитов, Гаджи замолкает, предпочитает безмолвствовать здесь, потому что слово камней сильнее долгих и досужих речей.
Ходит, опираясь на посох, среди древних могильных плит, что торчат из земли как ладони, и читает про себя выбитые на них неизвестными каменотёсами надписи: «Сгинули все, и некому поведать тебе. Покинули все этот свет, и нет ответа от них», «И днём, и вечером прибывают обитатели земли, и стираются их прекрасные черты», «Разве не подобен этот мир и всё, что в нём, тени, что уходит с закатом солнца?»
Вот, оказывается, каковы смыслы орнамента в виде цветов и букв да кружевной вязи вокруг высеченного резцом мирового древа в мастерской Курбана. Была она, мастерская, белая, а теперь с уходом солнца за острозубый хребет стало в ней темно, и пришлось включить свет.
Айша включает свет на кухне, садится к столу и открывает книгу — сборник стихотворений Лермонтова: старшему — Гаджиахмеду — в школе задали учить наизусть. Будет учить вместе с ним, так в детстве всегда делала её мать, а потом они всегда читали вместе, кто лучше.
Вот и сейчас Айша вместе с сыном будет читать:
Тебе, Кавказ, суровый царь земли, Я посвящаю снова стих небрежный. Как сына ты его благослови И осени вершиной белоснежной...
Это стихотворение выбрал Гаджиахмед сам. Он вообще всё выбирает сам — в Дагестане все мальчики идут в борьбу, а он пошёл на футбол. На 9 мая все выучили стихи из учебника, а он написал своё — о Родине и маме. И вовсе не потому, что захотел обратить на себя внимание и выделиться, он ещё слишком юн для этого, а потому что не понимает (ещё), как можно делать что‑то «как все», если, как оказывается, не лежит душа к этому.
А вот день, действительно, оказался длинным, бесконечным — от рассвета до заката, и в посёлок автор этих слов вернулся уже затемно.
Единственное работающее в несезон заведение — кафе «Кубачи» — это домашняя кухня за занавеской, три стола и расписанная местным художником поверх пробковой фанеры стена: горный аул в стиле провинциального паблик‑арта.
Дауд, разумеется, пригласил к своему столу. Речь, как ни странно, зашла о Москве. Выяснилось, что у Дауда в Гольянове живут родственники, был у них пару раз, даже замышлял остаться, но после передумал и вернулся в Кубачи, потому что тут он дома, а там всегда будет в гостях.
Потом вышли подышать на свежий воздух. Здесь шёл снег, степенно в свете уличных фонарей опускались на землю мокрые хлопья.
— Завтра такого рассвета, как сегодня, точно не будет. — Какого такого? — Ну, чтобы Каспий от нас увидеть, туман придёт...
Непроглядной массой выползет из ущелья, будет блуждать в криволесье, цепляться за торчащие из земли корни, в норах под которыми обитают лисы. И вот сейчас они выходят из своих укрытий, шевелят мохнатыми ушами‑ёлками, облизываются, поживиться готовятся, чем Бог пошлёт. Все фото — 2024 г. Фото Егора Гуреева.
Печатается по: Максим Гуреев. От рассвета до заката // Мир Музея. 2024. №4. С. 2 – 7.