О России 1920‑х годов, о первой волне эмиграции и о судьбах русских философов за рубежом рассказывает научный сотрудник Дома русского зарубежьяНиколай Герасимов.
Беседовала Ксения Сергазина.
Николай Игоревич, первый вопрос, который я хотела задавать, — об эпохе. 1920‑е годы в России — что это за эпоха? Николай Герасимов: Сто лет назад каждый год что‑то происходило. Как сейчас: ковид, вакцинация... Можно сказать, что спустя 100 лет лихие 20‑е возвращаются. Вот 1921 год. Что происходило тогда? Эвакуация военных в связи с приближающимся окончанием Гражданской войны — эвакуация из Одессы, крымская эвакуация, победа большевиков над, в общем‑то, разрозненными силами, но в том числе над «петлюровцами» и «махновцами». Большевики получают военное преимущество — очевидно, Красная армия побеждает. Большая часть военных, покидавших Россию в 1920‑е, считали, что это не побег из России, а своего рода тактическое отступление, после которого они смогут вернуться — заново выстроить свои войска, получив в том числе поддержку из Европы.
Осмысления этого процесса как эмиграции ещё не было? Николай Герасимов: Все 1920‑е, даже 1930‑е годы считалось, что отъезд — на время.
А когда граница была окончательно закрыта? Николай Герасимов: 1922 год — это окончание Гражданской войны и провозглашение СССР (в этом году мы в Доме русского зарубежья делаем конференцию, посвящённую 100‑летию окончания Гражданской войны в России). Тогда же, собственно говоря, и всё: провозглашение СССР, границы установлены (хотя Советскую Россию принимали тогда далеко не все страны). Но если мы посмотрим на ситуацию не со стороны эмигрантов, а со стороны большевистского правительства, то станет заметно, что да, они выиграли войну, но, как нас учит политическая философия, одно дело — власть захватить, другое дело — её удержать. Начинаются чистки внутри страны. И тут надо заметить, что до конца 1921 года в большевистской России не было как таковой атеистической политики, я имею в виду какой‑то программы действий по взрыву храмов или преследованию верующих. Всё это появляется к концу 1921 года. После 1922 года кататься из СССР в Европу и обратно было весьма проблематично, но и тогда находились какие‑то коридоры. Огромное количество нелегальной литературы ввозилось в СССР из эмиграции. Действуют те же механизмы, которые были заложены в XIX веке. Допустим, Герцен, сидя в Лондоне, издавал журнал «Колокол» — и его ввозили в Российскую империю. Все знали, как это происходит. Большевики столкнулись с такой же проблемой: литература распространяется, нужно было понять, где её источник. И если им было понятно, что делать с крестьянами и пролетариатом, то что делать с интеллектуалами, вообще непонятно, — это ведь, по большому счёту, очень разрозненная группа людей, деятельность которых очень специфична, индивидуализирована, часто вообще непонятно, кто чем занимается: египтологи, инженеры, энергетики... А уж философы! Это полная абстракция.
Эмиграция военных в 1921 году проходила очень хаотично. Большевики вообще ею не занимались. Они наступали. А дальше всё как у Булгакова: бег! И тут надо помнить, что в одесской или крымской эвакуации военных не больше половины, уезжали не только они — в основном все уже понимали, что столкнутся с большевистским террором: лучше уходить вместе с военными, даже если не разделяешь их взглядов.
Когда говорят про первую волну эмиграции, имеют в виду именно этот отъезд? Николай Герасимов: Первую волну эмиграции иногда называют послереволюционной, потому что кто‑то покинул Россию ещё до 1922 года — в 1918‑м, в 1917‑м. Происходит революция — и не нужно складывать два и два, чтобы понять, что впереди не самое радужное время. С высылкой интеллектуалов в 1922 году ситуация абсолютно другая. Военные уезжали хаотично, но тут иначе: Ленин и Троцкий решают, что всё‑таки должен быть порядок. Ленину приходит в голову, что высылка из страны — такой вид наказания, который можно рассматривать в качестве альтернативы расстрелу. И Троцкий в одном из интервью сказал, что это такой жест гуманизма — чтобы Запад увидел, что мы можем не только расстреливать, но и высылать «нежелательных элементов, которые могут оказаться агентами наших врагов». Сама идея высылать — на поездах, на пароходах — пришла не из небытия. Соединённые Штаты, которые поначалу приняли революцию 1917 года хорошо, в 1919 году начали чистки внутри страны — и в том числе и среди бывших подданных Российской империи, которые в той или иной степени были участниками международного революционного движения, и выслали их на корабле в Россию. Больше 200 человек были депортированы в Советскую Россию. В какой‑то степени это и был «первый философский пароход» — анархистский, коммунистический, революционный. Американцы сделали всё на свои деньги, более того, выпустили открытку с этим пароходом и послали её Ленину и Троцкому на Рождество!
Высылка, как я поняла из документов, — довольно дорогое мероприятие. Николай Герасимов: Ленин нашёл на это средства. Кроме того, в эмиграцию с собой нельзя было везти ни денег, ни драгоценностей. Допустим, вас высылают по делу «философского парохода» — и вы с собой не имеете права ничего брать, таким образом, вы в какой‑то степени сами оплачиваете свой отъезд всем своим имуществом. Оно национализируется. И даже допросы — с фотографиями — в России проводят, как в США.
А откуда тогда разница в списках высланных, если всё хорошо задокументировано? Николай Герасимов: Несколько причин. Первая: иногда путают список тех, кто проходил через допросы, и тех, кто в итоге был выслан. Вторая: необязательно было проходить через допрос, чтобы быть высланным. Яркий пример — Сергей Булгаков. Ленин внёс его в список как бы задним числом, помимо прочего, Булгаков в тот момент был в Крыму. Где Крым, а где Петроград? И таких случаев несколько. На мой взгляд, лучше всего ориентироваться на список, представленный в статье В. Г. Макарова и В. С. Христофорова. Они просто привели все таблицы — сколько людей прошло через допросы, сколько было выслано. Кроме того, известны ответы большинства уехавших.
Сколько времени это занимает? Николай Герасимов: Это достаточно быстро. Могу сказать, что спрашивали: кто вы по роду деятельности, имя, фамилию, возраст, отношение к советской власти (большинство на этот вопрос ответили положительно, включая тех, кто потом, в эмиграции, говорил, что СССР сломал им жизнь). Яркий пример — Сергей Трубецкой. Но не только он, почти все. Я могу сказать, кто ответил отрицательно — только два человека: философ Иван Ильин и левый эсер Илья Баккал. И были нейтральные ответы. Например, Николай Бердяев сказал, что его «борьба с большевизмом носит не политический, а духовный характер». Как вы можете это прокомментировать? Да как угодно. И ещё были вопросы про отношения с русской эмиграцией, с теми, кто уже там находился. Для большевиков было желательно, чтобы вы были за советскую власть, осуждали правых эсеров, не поддерживали забастовку высших учебных заведений, потому что она мешает образовательному процессу в стране, которая находится в тяжёлом кризисе. И чтобы у вас не было никаких контактов с русской эмиграцией.
И были те, кого после допроса не выслали из России? Николай Герасимов: Да. Некоторых отправляли в административную ссылку — в отдалённые участки страны. И есть случаи, когда люди вообще пропадали. Неизвестно куда. Скорее всего, попадали в «шарашки».
И сколько было «философских пароходов» — два, три? Николай Герасимов: Больше. Два парохода — с прощанием на берегу, с интеллектуалами. Они не назывались «философскими», это довольно поздний термин, 1990 года: Сергей Хоружий опубликовал в «Литературной газете» статью с таким названием, а раньше этот процесс никак не называли. Это была высылка, депортация за пределы страны, не было ещё никакой мифологемы. Уехали. Выслали. Эмиграция. У военных был Исход.
Как вам кажется, насколько уехавшие там, за рубежом, потеряли в правах? Понятно, что они сохранили жизни, но какой была их жизнь в эмиграции? Николай Герасимов: Жизни сохранили. Во всём остальном... Для большинства это был экзистенциальный кризис, очень сильный удар. Они не хотели оставаться в России и не хотели уезжать. По‑настоящему реализоваться за рубежом удалось единицам. Большая часть эмигрантов была ограничена границами диаспоры. Если говорить о философах, выбраться из изоляции удалось только Николаю Бердяеву и Льву Шестову. Бердяев сумел так заострить проблемы смерти, одиночества, свободы и абсурда, который царит вокруг, что они вышли из философии влитературу. Лев Шестов делал параллельно примерно то же самое. Именно они стоят у истоков того, что называется сначала персонализмом, а позднее и экзистенциализмом: Сартр, Камю, Ясперс, Хайдеггер. Основоположник феноменологии Эдмунд Гуссерль специально устроил встречу Хайдеггера и Льва Шестова, понимая, что один — антисемит, а другой — иудей, совершенно антитоталитарного склада к тому же. И тем не менее их встреча состоялась.
А кто из уехавших вернулся? Карсавин? Николай Герасимов: Были ситуации, когда люди как бы не уехали вовремя. Да, Лев Карсавин. Он оказался в Литве, советские войска наступали. И он не уехал. В итоге был репрессирован. И надо понимать, что там же всё равно булгаковский «бег»: многие уезжали из Европы в США, за Атлантический океан. Тот же Георгий Федотов. В 1920‑е, в 1930‑е годы эмигрантам помогали французы и немцы, но всё равно они были бесправные. Спасли ситуацию нансеновские паспорта — они давали право перемещаться из Германии во Францию и устраиваться на работу. Ведь по большому счёту русские эмигранты в Европе были без прав — это люди «без юридического лица», абсолютно никто. Без паспорта они могли устраиваться только разнорабочими — и часто ночевали в парижских кафе, потому что чашка кофе там стоила меньше, чем ночлежка, и из кафе не выгоняли даже ночью.
Последний мой вопрос такой: когда началось в России изучение эмиграции, где хранятся архивы сегодня? Николай Герасимов: В СССР проникала эмигрантская литература — например, книги YMCA‑пресс. Первая диссертация по Бердяеву была защищена в 1970‑е годы — на философском факультете МГУ имени М.В. Ломоносова (В.А. Кувакиным), — когда его книги ещё лежали в спецхране. Бердяев же был одним из идеологов репатриации — после Второй мировой войны он многих агитировал возвращаться, считал, что если Сталин победил фашизм, то Советская Россия не так уж и плоха. Но сам не уехал.
А если говорить об архиве русской эмиграции, то нужно упомянуть Александра Солженицына, Петра Струве и Виктора Москвина, нашего директора. У Солженицына оставались контакты, Пётр Струве был одним из первых дарителей, он отдал нам свой архив и привозил архивы других — тогда ещё в Библиотеку иностранной литературы. А Виктор Москвин объединил всё это здесь, в новом здании. Фото Алексея Ковалёва (2022 г.).
О себе Я ведущий научный сотрудник отдела культуры Дома русского зарубежья, кандидат философских наук. Попал на кафедру русской философии философского факультета МГУ и, честно говоря, думал, что буду заниматься абсолютно не этим. Диссертацию писал про Петра Алексеевича Кропоткина (1842–1921) — он в какой‑то степени тоже эмигрант, но эмигрант до «первой волны эмиграции», это же вообще XIX век.