Одно дело — читать о поэтах в «Википедии», и совсем другое — встречаться с ними в жизни, особенно если они ничем не выдают своей ангельской стати и прячут оперение под лохмотьями человеческих слабостей и немощей. И всё же даже в этом случае они необыкновенны, незабываемы ине похожи на остальных людей.
Алексей Пищулин, главный редактор
Алексей Пищулин, главный редактор
В феврале 1982 года жена отпустила меня, шалопая, в творческую командировку, и я приехал в Дом художника под Тарусой. Сказать, что он находился «в Тарусе», было бы неправильно: холодные, неуютные живописные мастерские и приданный им детский садик жили практически в чистом поле, отделённые от городка и реки Оки заснеженными косогорами, которые летом, должно быть, казались живописными, но сейчас лежали мёртвой продуваемой пустыней, сирой и совершенно безжизненной. Весь этот комплекс, принадлежавший Союзу художников, был классическим проявлением бесхозяйственности, бытового убожества и нищеты, вызванной расхищением скудных ресурсов, отпускаемых на содержание далёкой от глаз начальства собственности. В сравнении с пижонским домом творчества «Дзинтари» в Латвии или даже ближним к Москве, на Сенеже, тамошний приют комедиантов казался мне заброшенной овощебазой или коровником, в котором о присутствии жизни говорит только запах нечистот.
Меня, 20‑летнего, поселили отдельно, в кирпичной коробочке пустующего зимой детского садика, почти неотапливаемой, с узкими кроватками и издевательским лилипутским туалетом, где у низких раковин под ледяной струёй было мучительно умываться, не то что мыться. Я всё время мёрз, согревался только в столовой, над тарелкой слипшихся макарон. Там же я украдкой разглядывал товарищей по несчастью, живописцев, которых мой папа, книжник и интеллектуал, считал существами низшего биологического вида. Дурно одетые, пахшие перегаром, перепачканные масляной краской, обутые в валенки с калошами, до глаз заросшие неопрятными бородами, они казались извозчиками — но сами себя считали Левитанами и Шишкиными. Разумеется, все они были соцреалистами с Масловки — презренные авангардисты и формалисты ездили куда‑то в другие места (видимо, туда, где была горячая вода и коньяк вместо водки).
Но больше всех меня раздражали не пейзажисты‑питекантропы, а одна нелепая, коротко стриженая, вызывающе накрашенная тётка со следами алкогольного измождения на морщинистом очень бледном лице. В кричащем несоответствии с её увядающей внешностью находилась жеманная, вычурная манера, с которой она высоким ломким голосом произносила затейливые речи, закидывая трясущуюся голову и близоруко жмуря угольки чёрных глазок. Слова она странно растягивала и тянула, как будто пробовала их на вкус. «Она что, воображает себя Беллой Ахмадулиной?!» — негодовал я со всей брезгливостью и нетерпимостью молодости.
Лишь через несколько дней, когда я успел окрепнуть в предубеждении к этому персонажу и мысленно наградить её самыми оскорбительными эпитетами, до меня дошло, что женщина не копирует Беллу Ахмадулину, небожительницу и райскую птицу, а является ею.
Тут всё, невидимое для меня ранее, выступило из тени в своей очевидности. Во‑первых, редкие реплики её, включения в общую беседу неизменно были снайперски‑точными, отмеченными почти пророческой меткостью и глубиной. Во‑вторых, две наиболее прозорливых общности живых существ, населявших наш хутор, обожали её с фанатическим пылом: собаки и дети ходили за ней стайками, пожирая её глазами и пытаясь поймать ответный взгляд. И к тем, и к другим она склонялась, прикасалась бережно и любовно; и те, и другие трепетали под её пальцами. В‑третьих, она — единственная из «творческих» постояльцев — дружила с «простым народом»: терпеливо выслушивала рассказы дворников и дежурного милиционера, пела с поварихами на кухне, курила и выпивала со страховидными шофёрами и слесарями. Для всех она была всем, по слову апостола; для всех, кроме разве что партийных реалистов, увлечённо малевавших на плохо натянутых холстах берёзовые рощи и утонувшие в снегах чёрные деревни.
Когда я услышал её чтение (это произошло на исходе первой недели нашего соседства), моя брезгливая неприязнь сменилась суеверным страхом. Эта странная, неправдоподобная женщина, похожая на больную ворону, была озарена и посещаема небесным огнём; её, укутанную в бабий платок, уязвимую, пьющую‑курящую, явно «призвали всеблагие, как собеседницу на пир». Она дышала ангельским эфиром; она видела нас и наше жалкое обиталище с высоты птичьего полёта — и так же свободно заглядывала за горизонт, в прошлое и будущее. Нелепая манера выпевать слова оказалась голосом и тембром её уникального музыкального инструмента, прописанного в русском поэтическом оркестре наряду с валторной Пастернака и скрипкой Мандельштама.
Одним словом, рядом с нами ел, пил и жил настоящий большой поэт — один из тех, кто своим неоценимым одиноким трудом оправдывает и возвышает эпоху лицемерия, компромиссов и художественной трусости.
Я посвятил ей корявый восторженный стишок, в котором дерзко называл нас с ней «мы»: мы, поэты! В ответ она подарила мне страничку со свеженаписанным стихотворением, вдохновлённым ежедневной прогулкой до ближайшего магазина. Этот мятый листок с отпечатком донышка эмалированной кружки я храню как святыню.
Несколько раз мы вместе выпивали. Я был ей неинтересен, но и ко мне, как к прочим, она относилась с рассеянной добротой. Она, видите ли, безмерно уважала тех, кто наделён даром рисовать волшебные картинки.
Однажды в нашу пропахшую грехом слободку приехал из столицы её муж и сурово выговаривал ей, присевшей на скамеечку у белёной стены столовки, за недостойное поведение: за ежевечерние возлияния в мастерских, за нестройные песни на кухне, за расхристанный быт. «Ты всё‑таки помни, кто ты такая!» — яростным шёпотом внушал он ей. Белла выслушивала упрёки, сокрушённо повесив голову, не поднимая глаз, как школьница, вызванная к директору. Я старался не смотреть на этот любовный разнос. На провисших проводах оглушительно чирикали птахи, почувствовав приближение весны.
Белла уехала в Москву раньше меня, на прощанье подарив нам ещё одно чудо: когда тряская казённая кибитка увезла её по просёлку в направлении Тарусы, осиротевшие псы в разрядочку уселись тут и там на растрёпанную нитку дороги и подняли нестройный прощальный вой, похожий на тревожную и дисгармоничную музыку Шостаковича.
На фото: Автограф Беллы Ахмадулиной и Бориса Мессерера в арт‑кафе «Бродячая собака». Санкт‑Петербург. Фото Ирины Новосёловой.
Меня, 20‑летнего, поселили отдельно, в кирпичной коробочке пустующего зимой детского садика, почти неотапливаемой, с узкими кроватками и издевательским лилипутским туалетом, где у низких раковин под ледяной струёй было мучительно умываться, не то что мыться. Я всё время мёрз, согревался только в столовой, над тарелкой слипшихся макарон. Там же я украдкой разглядывал товарищей по несчастью, живописцев, которых мой папа, книжник и интеллектуал, считал существами низшего биологического вида. Дурно одетые, пахшие перегаром, перепачканные масляной краской, обутые в валенки с калошами, до глаз заросшие неопрятными бородами, они казались извозчиками — но сами себя считали Левитанами и Шишкиными. Разумеется, все они были соцреалистами с Масловки — презренные авангардисты и формалисты ездили куда‑то в другие места (видимо, туда, где была горячая вода и коньяк вместо водки).
Но больше всех меня раздражали не пейзажисты‑питекантропы, а одна нелепая, коротко стриженая, вызывающе накрашенная тётка со следами алкогольного измождения на морщинистом очень бледном лице. В кричащем несоответствии с её увядающей внешностью находилась жеманная, вычурная манера, с которой она высоким ломким голосом произносила затейливые речи, закидывая трясущуюся голову и близоруко жмуря угольки чёрных глазок. Слова она странно растягивала и тянула, как будто пробовала их на вкус. «Она что, воображает себя Беллой Ахмадулиной?!» — негодовал я со всей брезгливостью и нетерпимостью молодости.
Лишь через несколько дней, когда я успел окрепнуть в предубеждении к этому персонажу и мысленно наградить её самыми оскорбительными эпитетами, до меня дошло, что женщина не копирует Беллу Ахмадулину, небожительницу и райскую птицу, а является ею.
Тут всё, невидимое для меня ранее, выступило из тени в своей очевидности. Во‑первых, редкие реплики её, включения в общую беседу неизменно были снайперски‑точными, отмеченными почти пророческой меткостью и глубиной. Во‑вторых, две наиболее прозорливых общности живых существ, населявших наш хутор, обожали её с фанатическим пылом: собаки и дети ходили за ней стайками, пожирая её глазами и пытаясь поймать ответный взгляд. И к тем, и к другим она склонялась, прикасалась бережно и любовно; и те, и другие трепетали под её пальцами. В‑третьих, она — единственная из «творческих» постояльцев — дружила с «простым народом»: терпеливо выслушивала рассказы дворников и дежурного милиционера, пела с поварихами на кухне, курила и выпивала со страховидными шофёрами и слесарями. Для всех она была всем, по слову апостола; для всех, кроме разве что партийных реалистов, увлечённо малевавших на плохо натянутых холстах берёзовые рощи и утонувшие в снегах чёрные деревни.
Когда я услышал её чтение (это произошло на исходе первой недели нашего соседства), моя брезгливая неприязнь сменилась суеверным страхом. Эта странная, неправдоподобная женщина, похожая на больную ворону, была озарена и посещаема небесным огнём; её, укутанную в бабий платок, уязвимую, пьющую‑курящую, явно «призвали всеблагие, как собеседницу на пир». Она дышала ангельским эфиром; она видела нас и наше жалкое обиталище с высоты птичьего полёта — и так же свободно заглядывала за горизонт, в прошлое и будущее. Нелепая манера выпевать слова оказалась голосом и тембром её уникального музыкального инструмента, прописанного в русском поэтическом оркестре наряду с валторной Пастернака и скрипкой Мандельштама.
Одним словом, рядом с нами ел, пил и жил настоящий большой поэт — один из тех, кто своим неоценимым одиноким трудом оправдывает и возвышает эпоху лицемерия, компромиссов и художественной трусости.
Я посвятил ей корявый восторженный стишок, в котором дерзко называл нас с ней «мы»: мы, поэты! В ответ она подарила мне страничку со свеженаписанным стихотворением, вдохновлённым ежедневной прогулкой до ближайшего магазина. Этот мятый листок с отпечатком донышка эмалированной кружки я храню как святыню.
Несколько раз мы вместе выпивали. Я был ей неинтересен, но и ко мне, как к прочим, она относилась с рассеянной добротой. Она, видите ли, безмерно уважала тех, кто наделён даром рисовать волшебные картинки.
Однажды в нашу пропахшую грехом слободку приехал из столицы её муж и сурово выговаривал ей, присевшей на скамеечку у белёной стены столовки, за недостойное поведение: за ежевечерние возлияния в мастерских, за нестройные песни на кухне, за расхристанный быт. «Ты всё‑таки помни, кто ты такая!» — яростным шёпотом внушал он ей. Белла выслушивала упрёки, сокрушённо повесив голову, не поднимая глаз, как школьница, вызванная к директору. Я старался не смотреть на этот любовный разнос. На провисших проводах оглушительно чирикали птахи, почувствовав приближение весны.
Белла уехала в Москву раньше меня, на прощанье подарив нам ещё одно чудо: когда тряская казённая кибитка увезла её по просёлку в направлении Тарусы, осиротевшие псы в разрядочку уселись тут и там на растрёпанную нитку дороги и подняли нестройный прощальный вой, похожий на тревожную и дисгармоничную музыку Шостаковича.
На фото: Автограф Беллы Ахмадулиной и Бориса Мессерера в арт‑кафе «Бродячая собака». Санкт‑Петербург. Фото Ирины Новосёловой.
Печатается по: Пищулин А. Белла // Мир Музея. 2022. №10. С. 37 – 38.
См. также:
Пищулин А. Окно в Зазеркалье // Мир Музея. 2022. №8. С. 35 – 36.
Пищулин А. Метаморфоз // Мир Музея. 2023. №8. С. 26 – 28.
Пищулин А. – Что это, Берримор? – Гравюра, сэр! // Мир Музея. 2022. №8. С. 17 – 28.
Пищулин А. Ялта навсегда // Мир Музея. 2023. №3. С. 8 – 13.
Пищулин А. КРЫМНАШ // Мир Музея. 2024. №3. С. 8 – 9.
Пищулин А. Окно в Зазеркалье // Мир Музея. 2022. №8. С. 35 – 36.
Пищулин А. Метаморфоз // Мир Музея. 2023. №8. С. 26 – 28.
Пищулин А. – Что это, Берримор? – Гравюра, сэр! // Мир Музея. 2022. №8. С. 17 – 28.
Пищулин А. Ялта навсегда // Мир Музея. 2023. №3. С. 8 – 13.
Пищулин А. КРЫМНАШ // Мир Музея. 2024. №3. С. 8 – 9.