Многие советские бытовые предметы уже стали музейными экспонатами. Но иногда они по‑прежнему живут у нас дома и хранят память о прошлом. Например, неизменный спутник интеллигента — пишущая машинка...
Портативную механическую «Оптиму» производства ГДР смелким шрифтом купили до моего рождения, году в1963‑м.
Машинка стояла возле пианино, прижавшись к его чёрному боку, и манила красотой. Она хранилась в футляре с блестящим замком, чёрно‑белом, в мелкую то ли крапинку, то ли исчезающе‑мелкую клетку, до сих пор не могу определить, как платье на актрисе из заграничного фильма, чёрно‑белого, причём поверхность была неровная, чёрные то ли клетки, то ли крапинки чуть выступали, и по ним было так приятно водить пальцами; машинка была оливковая, округлая, с изящно изогнутыми никелированными рычагами, тихо стрекотавшая, приятно пахшая, а при переводе каретки издававшая нежный звон — как машина из «Фантомаса», на которой катался комиссар Жюв.
В общем, это было самое совершенное творение из всего, что я видела.
Иногда мне позволяли тыкать пальцами в тёмно‑зелёные блестящие клавиши, обычно вместе со взрослыми, но чаще машинку вынимали мама или папа, ставили на журнальный стол и работали (письменный стол появился у нас гораздо позже, уже на другой квартире — довоенная конструкция, покрытая плексигласом, который я однажды спалила вместе с реферативными журналами, отцовской халтурой из ВИНИТИ, — экспериментальным путем проверяла, действительно ли каменный уголь горюч, поджигая его спичками).
Через несколько лет, уже в 1970‑е, один умелец в папином институте перепаял «Оптиме» шрифт с компактного на стандартный. Умелец напортачил, часть литер была припаяна криво, одна и вовсе верх ногами, к тому же из‑за слишком длинных рычагов не закрывалась верхняя крышка оливкового цвета. Машинку перестали убирать в футляр и держали на столе, прикрывая тряпкой. В этот момент я (когда машинка была свободна) уже довольно уверенно печатала что попало. Родители поощряли, считая, что это верный кусок хлеба.
Вскоре у «Оптимы» отвалилась половина букв, отец отнёс её всё тому же умельцу, и тот перепаял шрифт на латинский. Предполагалось, что кто‑то, видимо я, будет зарабатывать перепечаткой текстов на иностранных языках.
Но при необходимости (а она случалась редко; удивительно, но ведь писали ручкой на бумаге — и ничего) печатали каждый на своей работе (какая‑нибудь «Москва» для этого везде находилась). «Оптима» в чёрно‑белом крапчатом футляре с блестящим замком поселилась под письменным столом.
Затем наступили новые времена, и без пишущей машинки в доме стало не обойтись. Мало того, что попадавший в дом самиздат требовалось размножать, в моей жизни наступил период перепечатывания гениальных писательских рукописей.
И потому, увидев в комиссионном магазине на Шаболовке пишущую машинку «Рейнметалл», я долго не думала. Стоила она десять рублей, деньги у меня были, я работала и получала зарплату. Купила и дотащила до дому, на метро, прижав к животу. Почему не взяла такси, не помню — да не нашла никакого такси, вероятнее всего, они в те годы как‑то повывелись.
Это была не какая‑нибудь портативная машинка. Это была Машина — механическая, цельнометаллическая, тяжёлая, как танк, и как танк же устойчивая, с широкой кареткой.
Каретка у неё ездила не с треском, а с молодецким посвистом и постуком, литеры гремели и давили бумагу, а табулятор хитро прищёлкивал. Правда, чтобы нормально печатать, нужно было бить по клавишам очень резко и сильно — и я разработала мышцы рук не хуже, чем у пианиста.
Мощью и безотказностью Машина совершенно затмила портативную «Оптиму». У неё не отваливались литеры, она брала шесть копий. Иногда даже семь, если использовалась тонкая прочная полупрозрачная бумага, которую почему‑то называли «пергамент»; не та пергаментная бумага, в которую заворачивали сыр и ветчину, а листы А4 в пачках стандартного размера; в середине 1980‑х продавалась в магазине «Школьник» с этикеткой вроде «Для черновиков», однажды я вместе с ней урвала папку свежей разноцветной копирки.
После того, как появился матричный принтер, этот машинописный пергамент долго использовали для заклейки рам: кпринтеру он не подходил (к принтеру вообще подходила только специальная перфорированная бумага), адля окон отлично сгодился.
Несколько лет «Рейнметалл» служил мне верой и правдой. Я возвращалась с работы, иногда что‑то быстро ела и закрывалась в комнате с машинкой. Самиздат, тамиздат, чужие рукописи, потом как‑то незаметно присоединились новости для информагентств, чужие статьи для газет и журналов — так мы с машинкой и дожили до первого компьютера.
Компьютер попался экзотический. Жизнь у него была тяжёлая, прерывавшаяся периодами обмороков с потерей памяти.
Один из приступов амнезии угробил мой наполовину написанный диплом. Хорошо, что я помнила, что там было, и оставались черновики. Что бы я делала, если бы не Машина? Я дня за два в озверении чуть ли не сразу начисто напечатала этот проклятый диплом в двух экземплярах. И получилось лучше, чем в чуждой русской литературе программе «Чирайтер». Единственная оказалась проблема: список литературы. Его нужно было оформлять по ГОСТу, а диплом обязательно просматривал преподаватель кафедры редактирования, который эти самые ГОСТы разрабатывал. И пришлось перепечатывать две страницы раза три.
Обе механические машинки до сих пор живы. Я никому их не отдам: немецкие конструкции безотказны и будут работать, даже когда кончатся интернет и электричество. А бумага есть, копирка тоже, даже цветная. Фото Алексея Ковалёва.
Печатается по: Ахметьева В. Самиздат // Мир Музея. 2022. №12. С. 34 – 35.