В полудрёме слышу мерные, вязкие удары Лаврского колокола, которые сквозь звонкий морозный воздух врываются в нашу спальню «под Чертогами» — раз, два, три, четыре, пять, шесть.
Всё. Тишина. До подъёма#nbsp;— ещё два часа, но внутри уже зудит, запустился моторчик: вот оно, счастье в#nbsp;жёсткой семинарской системе#nbsp;— минимум полтора часа твоего, личного, времени. Трать не хочу!#nbsp;— на что угодно. Быстро собравшись, отправляюсь в#nbsp;читальный зал библиотеки#nbsp;— благо он открыт круглосуточно. Там тоже тишина, никого нет. В моих руках#nbsp;— три книги: для учёбы, для сердца и#nbsp;— так уж повелось!#nbsp;— что‑нибудь новенькое. Несколько страниц из конспекта проглатываются быстро и#nbsp;без всякого удовольствия; благочестивые мысли Феофана Затворника нежно приглаживают юношескую взъерошенность, но тоже начинают приедаться.
Третья книга#nbsp;— какого‑то В.В.#nbsp;Розанова. Её вчера мне выдали вб#nbsp;иблиотеке, книга, видавшая виды, потрёпанная, дореволюционная. Исписанный с#nbsp;обеих сторон формуляр#nbsp;— лучший «знак качества». Книга с#nbsp;множеством карандашных пометок. С#nbsp;«ятями» и#nbsp;«ерами». Но семинарский глаз давно уже этих затруднений не замечает. И#nbsp;вот вожделенный миг знакомства с#nbsp;неизведанным наступил!
Книга была захлопнута в#nbsp;панике буквально через несколько абзацев. Естественно, я#nbsp;почти никогда не начинал читать с#nbsp;самого начала: полистать, пошуршать страницами без разбора и#nbsp;порядка#nbsp;— да кто мне смеет запретить? Тем более в#nbsp;моё законное личное время! Но вот так, чтобы сходу да нарваться#nbsp;— такого ещё не бывало. Как вообще такое можно держать в#nbsp;библиотеке Духовной Академии? Позорище, да и#nbsp;только! Откровенное богохульство и#nbsp;богоборчество.
Первый шок проходит достаточно быстро#nbsp;— и#nbsp;руки сами тянутся к#nbsp;книге. Разум лихорадочно подбирает достаточное обоснование: ну, возможно, это лишь эпизод (а#nbsp;может, наоборот?), скорее всего, там есть и#nbsp;что‑то не столь одиозное. Следующее касание оказывается скользкой воронкой, в#nbsp;которую проваливаешься со свистом в#nbsp;ушах: не, ну даёт, ну как так он смеет? Хорош наглец#nbsp;— без всяких обиняков, хлёстко#nbsp;— и#nbsp;прямо в#nbsp;точку, и#nbsp;всё по делу! Но ведь врёт всё и#nbsp;не краснеет! Или... может, это просто игра такая? С#nbsp;предельными ставками... Я#nbsp;оказываюсь в#nbsp;невероятном по своей красоте дивном философско‑богословском лесу, где всё разное, несвязное, несистемное, но всё#nbsp;— о#nbsp;чём‑то одном, причём о#nbsp;таком, где любым словам неуютно, тесно.
Однако в#nbsp;руках писателя эти слова становятся многоцветьем поднятой в#nbsp;воздух листвы, которые кружатся вокруг тебя, завораживают#nbsp;— и#nbsp;то тут, то там вдруг да и#nbsp;проблеснёт что‑то сквозное, пронзительное, о#nbsp;настоящем.
Так я познакомился с#nbsp;творчеством Василия Васильевича Розанова (1856#nbsp;–#nbsp;1919)#nbsp;— о#nbsp;котором, естественно, на младших курсах семинарии мы и#nbsp;слыхом не слыхивали. Только гораздо позже, в#nbsp;Академии, на лекциях по истории русской религиозной мысли блаженной памяти профессор Николай Константинович Гаврюшин не просто касался наследия философа, но говорил о#nbsp;нём с придыханием, как бы сам не веря, что немалая часть жизни Василия Васильевича проходила прямо здесь, у#nbsp;Лаврских стен, в#nbsp;Посаде. Та самая часть, о#nbsp;которой без слёз читать невозможно.
Наш профессор называл Розанова «русским Ницше». Совсем недавно у#nbsp;самого Ницше я#nbsp;встретил фразу, которая в одинаковой мере важна для понимания обоих мыслителей. Вот она: «Только великая боль, та затяжная боль, во время которой мы сгораем, как на костре, заставляет нас, философов, спуститься на самую глубину и#nbsp;отстранить от себя всякое доверие, всякое добродушие, снять всякое покрывало, отказаться от всякой снисходительности, от всего серединного,#nbsp;— одним словом, ото всего, в#nbsp;чём раньше мы, быть может, полагали всё наше человеческое достоинство. Я#nbsp;сомневаюсь, чтобы такая боль делала человека лучшим, чем он был прежде; но я#nbsp;знаю, что она делает его более глубоким». Именно такой болью#nbsp;— неизбывной, протяжной, застрявшей в#nbsp;самой сердцевине трепетной души этого «вечного мальчика»#nbsp;— было пропитано всё детство Розанова. Эта боль стала его образом жизни, из которого он то и#nbsp;дело пытался сбегать#nbsp;— но, как верный слуга, снова и снова возвращался обратно.
Но ведь и#nbsp;Ницше был весь пропитан болью. Временами настолько, что подделывал рецепты, чтобы хоть ненадолго её приглушить. И#nbsp;здесь, как мне кажется, скрывается важная черта, отличающая и#nbsp;жизненный путь, и#nbsp;само содержание философии обоих.
Для начала не могу не привести две цитаты Василия Васильевича. С первой я#nbsp;каждый раз начинаю лекцию о#nbsp;том, что такое церковность: «Всё больше и#nbsp;больше думаю о#nbsp;Церкви. Чаще и#nbsp;чаще. Нужна она мне стала. Прежде любовался, восхищался, соображал. Оценивал пользу. Это совсем другое. Нужна мне#nbsp;— с#nbsp;этого начинается всё.
До этого, в#nbsp;сущности, и#nbsp;не было ничего... Как не целовать руку у#nbsp;Церкви, если она и#nbsp;безграмотному дала способ молитвы: зажгла лампадку старуха тёмная, старая и#nbsp;сказала: „Господи, помилуй“ (слыхала в#nbsp;церкви, да и#nbsp;„сама собой“ скажет)#nbsp;— и#nbsp;положила поклон в#nbsp;землю.
И „помолилася“ и#nbsp;утешилась. Легче стало на душе у#nbsp;одинокой, старой.
Кто это придумает? Пифагор не „откроет,“ Ньютон не „вычислит.“ Церковь сделала. Поняла. Сумела. Церковь научила этому всех. Осанна Церкви,#nbsp;— осанна как Христу#nbsp;— „благословенна грядущая во имя Господне“».
И тут же, сразу после этих слов#nbsp;— дабы не впасть в#nbsp;соблазн идеализации и#nbsp;кумиротворения#nbsp;— другой пассаж того же автора: «Перенесите весь праздничный годовой круг наш#nbsp;— с#nbsp;Пасхою, с#nbsp;Рождеством, с#nbsp;Новым Годом, с#nbsp;Троицею, с#nbsp;Водосвятием, с вербами, — перенесите весь необозримый культ православия, с#nbsp;трогательными словами, особыми песнопениями, с#nbsp;музыкою, с#nbsp;духом, со смыслом,#nbsp;— под крышу единичного дома, маленького и#nbsp;бедного, и#nbsp;вылейте это на „род,“ там копошащийся, на деда и#nbsp;внуков, мужа и#nbsp;жену, отца и#nbsp;мать, сестёр и#nbsp;братьев, племянников и#nbsp;тёток, племянниц и#nbsp;дядей, золовок, тестей, тёщ, далёких, близких, но связанных непременно генетически, кровно,#nbsp;— точнее, все эти праздники и#nbsp;весь этот культ влейте в#nbsp;самые жилы, в#nbsp;самую кровь и#nbsp;сок этих людей, и#nbsp;вы вдруг получите... „священную“ еврейскую семью, и#nbsp;разрешение не разрешённой нигде в#nbsp;истории задачи#nbsp;— священного размножения. Только у#nbsp;них. И#nbsp;нигде больше...
Вдруг всё стало свято, всё, всё... И#nbsp;грех исчез. Сюда вошёл Бог. И#nbsp;ни один народ не дерзнул сказать: „У#nbsp;них это было, как и#nbsp;у#nbsp;нас, грешно.“ Да, у#nbsp;нас грешно. Но у#nbsp;них#nbsp;— нет».
В этой кажущейся непримиримой двойственности#nbsp;— весь Василий Васильевич. Даже на смертном одре он посылает благословения еврейскому народу#nbsp;— и#nbsp;тут же со слезами зовёт всех христосоваться. Ещё на самой заре своего творчества, в#nbsp;1870#nbsp;году, он писал брату Николаю: «Я#nbsp;не люблю ни от чего отступаться до тех пор, пока не кончу. Хотя бы это было и#nbsp;так трудно, что и#nbsp;сказать не можно». Но ведь копать вглубь всегда трудно. Особенно если копать именно там, где проходят#nbsp;— как бы мы сказали сегодня#nbsp;— «линии высокого напряжения» для каждого читателя. Разве может быть что болезненнее и#nbsp;уязвимее для души, чем темы религиозной веры и#nbsp;сексуальности?
Прокопанные Розановым глубокие «колодцы» сегодня позволяют нам хотя бы изредка, иногда, вооружившись всем комплектом средств индивидуальной защиты#nbsp;— разработанных в#nbsp;XX#nbsp;веке науками о#nbsp;человеке и#nbsp;обществе,#nbsp;— понемногу спускаться в#nbsp;них и#nbsp;изумляться, как можно было тогда, в#nbsp;годы лихолетья, на грани выживания, пытаться голыми руками разбираться в#nbsp;этих хитросплетениях высоковольтных жил? Но колодцы‑то уже прокопаны, немалая часть работы#nbsp;— быть может, самой неприятной!#nbsp;— была уже сделана.
...И всё же он не был «русским Ницше». Потому что Ницше к#nbsp;своему финалу подошёл, будучи безнадёжно разорванным изнутри. В#nbsp;клочья. Чёрная дыра безумия, столь долго пестованная им, вобрала в#nbsp;себя мыслителя без остатка.
Розанов, конечно же, к#nbsp;концу жизни был далёк от разрешения всех своих вопросов и#nbsp;противоречий. Но он всё же выбрал Христа. Церковь. Примирение и#nbsp;любовь. Он не преуспел ни в#nbsp;чём житейском#nbsp;— умирая в#nbsp;холоде и#nbsp;голоде, нищете и#nbsp;безвестности,#nbsp;— но через это обрёл куда более важное. И#nbsp;подтверждение тому#nbsp;— свидетельство одного из самых близких Розанову друзей#nbsp;— Сергея Николаевича Дурылина (1886#nbsp;–#nbsp;1954): «Василий Васильевич выбрал в#nbsp;христианстве самое бесспорное: он умер по‑христиански». И#nbsp;если именно «смерть принимает нас в#nbsp;люди» (Михаил Елизаров. «Земля»), то чисто розановское предсмертное «Мама, поцелуемся во имя Воскресшего Христа!#nbsp;— Вернёмся снова к#nbsp;Церкви, будем жить по‑церковному, по‑православному» вселяет надежду, что жизненный путь писателя#nbsp;— кривой, противоречивый, скандальный, провокативный для всех «сторон» и#nbsp;«партий»#nbsp;— в#nbsp;итоге всё же привёл его в#nbsp;тихую гавань Света Невечернего.
И последнее. Только «наш в#nbsp;доску» человек может оставить нам, живущим в#nbsp;третьем тысячелетии, такое: «Счастливую и#nbsp;великую родину любить#nbsp;— не велика вещь. Мы её должны любить именно, когда она слаба, мала, унижена, наконец, глупа, наконец, даже порочна.
Именно, именно, когда наша „мать“ пьяна, лжёт и#nbsp;вся запуталась в#nbsp;грехе,#nbsp;— мы и#nbsp;не должны отходить от#nbsp;неё...»
Печатается по: Павел Великанов. «Он не был «русским Ницше»...#nbsp;//#nbsp;Мир Музея. 2024. №4. С.#nbsp;25#nbsp;–#nbsp;26.
См. также: Константин Антонов. От риторики к мысли#nbsp;//#nbsp;Мир Музея. 2024. №4. С.#nbsp;27.
Дмитрий Орехов. Уроки Ливадии#nbsp;//#nbsp;Мир Музея. 2023. №1. С.#nbsp;2#nbsp;–#nbsp;5.
Отрок в пещи огненной. Беседа Алексея Пищулина с#nbsp;Алексеем Варламовым#nbsp;//#nbsp;Мир Музея. 2023. №1. С.#nbsp;8#nbsp;–#nbsp;14.