Почему в каждом человеке живёт музейность?

О науке в современном музее рассказывает антрополог и кинорежиссёр Андрей Головнёв, член-корреспондент Российской академии наук, доктор исторических наук, директор Музея антропологии и этнографии имени Петра Великого РАН (Кунсткамеры).

Беседовала Ксения Сергазина

Андрей Владимирович, вы учёный, этнограф, пишете тексты, проводите экспедиции, снимаете кино: как сейчас можно говорить о гуманитарной науке в музеях и можно ли?
Андрей Головнёв: Всегда об этом говорили. Многое из того, что сейчас стало наукой, родилось из музея — этнографическое кино, например: первые фестивали организованы музеями, первые исследования проводили музеи. Музей антропологии и этнографии — Кунсткамера — это лаборатория идентичности в XѴIII веке. Узнавание Россией самой себя шло через музеи, всё, что связано с сегодняшними сюжетами памяти, а, следовательно, и рефлексией относительно своего прошлого, своего происхождения, идёт через музеи. Как только начинается какое‑то значительное этническое движение, немедленно опознаётся участие музея в этом процессе: и не музей становится летописцем этого процесса, а движение оказывается следствием рефлексии и гуманитарной научной или околонаучной деятельности музея.

Это процесс запускается в музее — так получается?
Андрей Головнёв: Музей оказывается инструментом, реальным инструментом человеческой жизни. Если люди считают нужным как‑то напомнить о себе эпохам и потомкам, немедленно включается музейность. Музейность часто восстанавливает свою полифоничность: античный музей — это место служения музам, место священнодействия, место состязания риторов, философов, поэтов, скульпторов. Музей сочетался с Академией, с храмом, музей — это не просто хранилище вещей, реликвий, место, но часто ещё и сообщество хранителей — хранителей не только вещей, но и легенд, связанных с этими вещами. А если говорить о реликвиях, то это ведь самые значимые вещи. Реликварии — мощи — возят по храмам. И ведь это тоже музейность — жизненная, религиозная, культово-ритуальная. И когда музей становится очагом познания, очагом самовыражения, он возвращает себе функцию театра (классический музей — это театр, даже мировой театр, театр мира, theatrum mundi — это целый мир в одном зале).

Это про перформансы или про то, что всё в музее может быть живо и энергия там будет другая?
Андрей Головнёв: Непременно включая перформансы. Даже Лейбниц, когда советовал Петру создать Кунсткамеру, говорил о перформансах, о театрализованных действах, и многое из музейного в то время было аттракционным.

Самые выдающиеся экспонаты Кунсткамеры — это не просто умершие свидетели былых эпох, чехлы, лишённые содержания, это бывшие аттракционы. Тот же Большой Готторпский глобус — это игра в полёты в Космос XѴII века.

Интерактив?
Андрей Головнёв: Мы полагаем, что люди в XѴI веке ходили в красивые храмы, истово молились, мыслили о Создателе — а они, видите ли, в Космос летали и создавали для этого аттракционы: галактики, планетарии, как угодно можете назвать, но это аттракцион, который создаёт иллюзию полёта в Космос.
Театр для музея — это не метафора, это состояние. Когда сегодняшний музей вдруг превращается в театр — это, если угодно, реванш истинной музейности, а не сумасшедших экспозиционеров.

Хорошо. А наука где здесь?
Андрей Головнёв: Наука там, где положено ей быть. Наука плюс искусство. Разделение науки и искусства — позднее. Ранняя Академия, из которой всё выросло у нас, называлась Петербургская академия наук и художеств. И это очень верно, потому что искусственное разделение науки и искусства — это рассечение человеческого естества. Тот, кто это делает, уничтожает естественное животечение жизни, естественное состояние жизни.

Я одновременно учёный и кинематографист — во мне это живёт в двух полушариях, прекрасно сосуществует, и я отчётливо понимаю искусственность разделения науки и искусства.

В большую науку искусство добавляет очень многое. В мою науку, например, искусство добавило теорию движения. Учёные со времён Зенона и Парменида говорили, что схоластическая наука не может понять, не может выразить состояние движения. Оно оказывается множественной статикой, но не движением как таковым. Ахиллес никогда не догонит черепаху — это как раз про это. Очевидно, что Ахиллес легко перепрыгнет черепаху, но наука даёт нам правило, по которому Ахиллес каждый раз сокращает расстояние между собой и черепахой наполовину — и таких уменьшений вдвое может быть бесконечное количество.

Наука любит останавливать движение, подводить итоги. И это состояние во всём похоже на реальность, за исключением только одного качества — это остановленная, мёртвая, убитая реальность, тогда как жизнь идёт дальше. И так называемые итоги в науке, в том числе в гуманитарной, оказываются совершенно другими.

В общем, мне пришлось воспользоваться искусством: моя теория движения — из кино, и вообще многое взято мной в науки из кино — например, метод крупного плана, когда я вижу историю через персону, через её мотивы, решения, действия. Я считаю, что это очень правильный метод. Если хотите описать движение научно — идите в кино. Кино открывает многие тайны умосложения — например, монтажа той же статьи или книги. Что такое созданная нами реальность в книге? Это монтаж фактов. Искусство монтажа — это вариации на тему мастерства или предпочтений.

Равным образом, когда мы задумываемся над тем, что мы хотим выразить, мы обращаем внимание на приоритет визуальности — и удивляемся, насколько вдруг визуальный поворот (Pictorial Turn) оказывается мощным воздействием на сегодняшнюю науку. Быт исполнен значков, картинок, интернет просто испещрён иконками, знаками, фотографиями, бессловесным общением через образы... — и мы удивляемся, что с нами происходит. И ведь музей тоже, музей — это искусство изобразительное, искусство визуального образа, поддерживаемое иногда текстом, но отнюдь не ограничивающееся им. И вот мы оказываемся перед пониманием того, что человек падок на изображения. И сама человеческая культура начинается с изображений — с наскальных рисунков.

Получается, что мы сейчас говорим о способе познания мира.
Андрей Головнёв: И мы понимаем, что познание мира, передача знания мира во многом визуальная. Это большая наука. Невероятное об очевидном. Это как раз то, что работает в музее, это то, что нам позволяет сказать, что сегодняшний культ визуальности в нашей жизни, культуре, взрыв визуальности — это реванш человечности, восстанавливается исходная человечность, предпочтение, с которого всё начиналось. Наука опаздывает, кстати говоря, потому, что продолжает оставаться в своих косных формах. А наша текстовость оказывается лишь временной версией, может быть, даже девиантной версией. Мы все «люди книги», я сам книжный червь, я живу среди книг, но вместе с тем я живу перед экраном.

И это понимание тоже связано с музейностью. Музейная экспозиция — это тоже явление изобразительное. Музейность — это состояние выраженной визуальной культуры. Почему музеи не устаревают? И почему в каждом человеке живёт музейность? Потому что здесь полифония отношений — визуального и текстового, науки и искусства. Это, кстати, имеет прямую проекцию на сегодняшнее планирование, сценирование, режиссуру в музее: мы используем науку и искусство, мы не можем обойтись только наукой, мы пополняем науку теорией движения; я бы очень хотел, чтобы экспозиция была живой, двигалась.

Я видела вашу экспозицию «Сквозь время» — в Ханты‑Мансийске. Она, действительно, очень динамичная получилась.
Андрей Головнёв: Да. И кто бывает там из киношников, спрашивает, кто режиссёр. Они знают, о чём спрашивают.

И там же маленькие кусочки этнографических фильмов включены в экспозицию!
Андрей Головнёв: Конечно. Экспозиция обязательно должна жить, обязательно должна дышать.
И поэтому, когда мы размышляем о себе в музее, мы включаем все параметры человеческих чувств, не просто знания. Наука порой сама себя либо рафинирует, либо оскопляет, лишая себя всего того, что очень человечно: юмора, страсти, ошибок. Науке явно не хватает человечности. И реванш человечности может быть и за счёт визуальности, и за счёт языка — язык науки не должен быть птичьим.

То есть никаких башен из слоновой кости?
Андрей Головнёв: Башни должны быть. И они должны быть хотя бы эпизодически отключены от всемирной паутины. Серьёзные идеи, и образы, и сценарии рождаются внутри себя.

Наука должна обладать качеством очень системного и очень просторного взгляда на реальность, который достижим только путём погружения.

Мне доводилось оказываться в таком одиночестве — в Арктике, например, — когда несколько дней, а то и недель ожидания приводили к открытиям. Такое состояние изоляции для науки важно. Но это череда. Потому что второе состояние — это, конечно, разлёт, губка, впитывание окружающего мира. И особенно это, конечно, свойственно антропологии и этнографии.

То есть основным инструментом современной науки будешь ты сам...
Андрей Головнёв: Да. Ещё и превращающийся.

И вот мы решаемся показать это в музее: воссоздать петровскую Кунсткамеру — тот самый универсальный музей, когда в одном зале — весь мир. И хотим воссоздать не просто дух, а интерьер той Кунсткамеры. И, я думаю, это неизбежное решение. Ни одной йоты вымышленного там не будет — только монтаж документов. Там, где речь идёт об истинности, сохраняется культ подлинника. Этим славна Кунсткамера, это наш стиль, это наше призвание. Но там, где речь идёт о режиссуре, об интерпретации, о театральной мизансцене — работает искусство.
Санкт‑Петербург – Москва.

Печатается по: Почему в каждом человеке живёт музейность? Беседа Ксении Сергазиной с Андреем Головнёвым // Мир Музея. 2021. №6. С.11–13.