О литературе и поэзии с литератором и звукоархивистом Павлом Крючковым беседовал Алексей Пищулин.
Есть точка зрения, что писатель всё, что хотел сказать, написал. Но есть и другая точка зрения, литературоведческая: чтобы понять, что именно писатель сказал, нужно знать обстоятельства его жизни. И вот мы получаем биографические справочники, которые, если речь идёт о великих писателях, до минуты расскажут нам о жизненном пути и творчестве писателя. А что даёт в дополнение к этому сохранение голоса великих участников литературного процесса?
Павел Крючков: Иной раз сохранившийся голос писателя — если мы говорим об аудиозаписи авторского чтения, сделанной во время литературного вечера, в домашней обстановке или в студийном формате — может оказаться таким же черновиком, каким обычно оказывается рукопись. Когда при советской власти на государственные деньги записывали литературные вечера, например, для фонотеки Бюро пропаганды Союза писателей, — никто не знал, что с этими записями станет впоследствии, будут ли они издаваться. Задача номер один была записать, зафиксировать «для истории».
Представим себе самое начало 1950‑х, ещё жив Сталин. Поэты выступают на «сборном» вечере где‑то в большом зале. Выступления записываются на магнитофон. И вот, слушая сохранившийся фрагмент этого вечера, мы можем заметить, что поэт Семён Гудзенко (1922 – 1953) читает свои стихи в их неподцензурном варианте — совсем не такими, какими они напечатаны во всех его сборниках и антологиях нового времени.
Без редакционной правки?
Павел Крючков: Совершенно верно. Это чтение Гудзенко не было издано на пластинке при его жизни, опубликовано после кончины. Среди прочитанного было и знаменитое стихотворение «Перед атакой». Мы с вами помним, как его читал Высоцкий в спектакле «Павшие и живые», помним и публикации. Оно заканчивалось так:
Бой был короткий.
А потом
Глушили водку ледяную,
И выковыривал ножом
Из‑под ногтей
Я кровь чужую...
Спрашивается, откуда взялась после атаки «ледяная водка»? Если водка и была, то её всю выпили перед атакой. Но, допустим, бойцы освободили в тот день какую‑то деревню. И могу вообразить, что уцелевшие деревенские старики вынесли им самогону, выгнанного из какого‑нибудь буряка. И вот, мы слышим в аудиозаписи того вечера, как Семён Гудзенко читает:
...Бой был короткий.
А потом
Глушили самогонку злую,
И выковыривал ножом
Из‑под ногтей
Я кровь чужую.
Мелочь? Вроде бы да. Но на самом деле это меняет всю «оптику сюжета». Ясно, что при публикации поэт делал замену, так как самогоноварение не приветствовалось.
Расскажу ещё один примечательный эпизод, который люблю. Он связан с аудионаследием поэта Николая Рубцова (1936 – 1971), которого записывал на бытовой магнитофон критик Вадим Кожинов (1930 – 2001). В прижизненных книгах и журнальных публикациях стихи Рубцова нещадно корёжила советская цензура: поэта заставляли менять эпитеты, сокращали целые строфы и прочее. Сохранилась звукозапись авторского чтения знаменитого стихотворения, посвящённого прозаику Василию Белову (1932 – 2012), — «Тихая моя родина».
«...Старый забор перед школою...» — читает внутри стиха Николай Михайлович.
Но во всех публикациях вы увидите, что забор — «новый». Очевидно, так начальство (и сначала вологодские издатели, конечно) лакировало действительность.
А что ещё сохраняет запись, кроме нюансов неподцензурного текста?
Павел Крючков: В 1947 году отмечался юбилей так называемого Шекспировского кабинета. Вёл вечер знаменитый шекспировед Михаил Морозов (1897 – 1952). За столом, в президиуме находился Соломон Михоэлс (1890 – 1948), который очень скоро погибнет...
Среди выступающих были Пастернак и Маршак. В аудиозаписи, хранящейся в архивах Государственного литературного музея, отчётливо слышно, как, открывая вторую часть торжественного вечера, Морозов объявляет, что — цитирую — «...сейчас отрывки из своего нового перевода — исторической хроники Шекспира «Генрих IѴ» — прочтёт Борис Леонидович Пастернак». Пастернак выходит на сцену и перед тем, как начать читать, произносит несколько слов. Это буквально секунды, но они дают многое для того, чтобы ярче почувствовать атмосферу времени. Пастернак говорит: «...Этот перевод не такой новый. Я два года назад его сделал, и на этом закончил свою переводческую работу над Шекспиром, потому что я думал... что я разделю шекспировскую судьбу своих работ, но вышло наоборот: Шекспир мой разделяет мою судьбу. И это невыгодно... для этой — вообще — задачи...»
То есть новые шекспировские переводы публиковать тогда не спешили.
На дворе, напомню, 1947 год. А в зале стоит дружный хохот, представьте себе.
Когда готовился большой виниловый диск Пастернака — сразу после горбачёвской «перестройки», когда имя Солженицына было ещё запрещено и нам рассказывали о «социализме с человеческим лицом», эта ремарка ещё могла показаться рискованной.
Готовя диск к изданию, звукоархивист Лев Шилов (который и разыскал эту запись), решил горьковатую шутку Пастернака временно снять, её публикация могла задержать выход пластинки. А потом, видимо, было уже не до того. Но послушайте, какая здесь краска времени, и какой яркий штрих к образу самого Пастернака!
И — да, по Москве ещё снуют воронки, а там, в зале — хохот.
Потому что все всё понимают. Русский феномен.
Павел Крючков: И Пастернак смеётся вместе со всеми. Я этот фрагмент иногда демонстрирую на своих публичных выступлениях, посвящённых литературной звукоархивистике.
То, о чём я сейчас рассказывал, относится скорее к истории литературы и, отчасти, к филологии. Но есть и другие сюжеты: недавно в Нижнем Новгороде вышел большой том, посвящённый поэту Семёну Гудзенко. Дочь поэта Екатерина Симонова (у неё фамилия приёмного отца) и составивший вместе с нею эту книгу писатель Дмитрий Шеваров пригласили меня к участию. Я написал статью об аудионаследии Гудзенко и явлении его совершенно невероятного живого голоса: один раз услышишь — и на всю жизнь. Написав статью, я стал готовить приложение к сборнику: компакт‑диск с аудиозаписями. В частности, мы хотели включить в этот CD переиздание звуковых автографов со старого винила, на котором поэты, друзья Гудзенко, читают его стихи. Но вмешались авторские права. Заметьте, не только на тексты — на фонограмму! Предстояли большие хлопоты, выход книги мог затянуться. И тогда мы попросили сына Симонова — Алексея Кирилловича — прочитать избранные стихи Семёна. И Алексей Симонов — первый раз в жизни читал для записи большую подборку Гудзенко (до того я часто слышал, как он декламирует своего любимого Бориса Слуцкого и, конечно, стихи своего отца). Это было удивительно, очень необычно.
А можно ли сказать, что звукозапись передаёт энергетику поэта так, как не передаёт её запись буквами?
Павел Крючков: Да. И об этом даже написано немало стихов, начиная с дивной баллады Дмитрия Кедрина «Пластинка» и кончая этюдом Льва Озерова «Над пластинкою друга». И все настоящие поэты — я часто спрашивал их о том — говорили мне, что без авторского чтения бытование (и понимание) современной поэзии невозможно. В самой первой книжке Александра Кушнера было удивительное стихотворение — «Магнитофон». Оно кончалось такими словами:
...Техника спасает наши души
И берёт к себе на небеса.
Ты ругаешь технику, —
Послушай,
Как звучат на ленте голоса.
Возможно, это несколько наивные строки, но какой удивительный, я бы сказал, какой трогательный смысл в них содержится... А другие стихи, написанные долгие годы спустя, Кушнер начал словами: «Голос — это работа души, это воздух, озвученный нами...»
«И будет звенеть гитара, и будет крутиться плёнка, и в дальний путь к Абакану отправятся облака...» — строчка из песни Галича.
Павел Крючков: Русская поэзия вне звука не существует. Вот смотрите: из всех поэтов Серебряного века аудионаследие Анны Ахматовой справедливо считается самым полным, самым богатым. И к нам постоянно приходят её неизвестные, удивительные записи. В новом веке из небытия (усилиями подвижника‑архивиста Юрия Метёлкина) у нас появилась аудиозапись 1946 года, сделанная на московском радио за два месяца до печально известного постановления ЦК (об исключении из Союза писателей. — Прим. ред.).
И так, теперь, помимо голоса 30‑летней Ахматовой, записанной в 1920 году на фонограф, помимо множества записей совсем пожилой поэтессы, разменявшей седьмой десяток лет, — мы слышим послевоенную Анну Ахматову.
Между прочим, когда звукоархивисты Лев Шилов и Николай Нейч замерили секундомером чтение Анной Ахматовой одних и тех же стихов, сделанное с разницей в 40 лет, — хронометраж совпал секунда в секунду!
Интонация осталась прежней, хотя с возрастом в человеке многое изменилось.
И ещё мне очень памятны слова поэта Юрия Кублановского. Юрий Михайлович говорил, что в авторском чтении содержится важнейшая часть того музыкального кода, который участвовал в написании текста. Я в это верю.
Самая старая литературная запись, сделанная в России — это «Я устал, много работал, не совсем здоров», — запись на фонограф голоса Л.Н. Толстого?
Павел Крючков: Отчасти да, это начало прошлого века. Хотя сохранилась запись, сделанная в конце века позапрошлого — замечательным филофонистом Юлием Ивановичем Блоком.
Толстой прочитал ему из рассказа «Кающейся грешник». Это был 1895 год.
И, конечно, у нас есть потери. Говорят, был записан на фонограф поэт Яков Петрович Полонский (1819 – 1898), который дружил с родным братом Пушкина и хорошо представлял себе авторскую манеру чтения Александра Сергеевича... До сих пор непонятно, была ли запись голоса Марины Цветаевой. Пропали бесценные звуковые автографы Пастернака.
Далеко не всё уцелело и на фоноваликах, записанных в 1920 годы вмпетроградском Институте живого слова Сергеем Бернштейном. И сами валики сохранились далеко не все. Но многое важное и уцелело, кропотливо отреставрировано, выпущено на современных носителях и, что называется, «звучало в эфире»: Блок, Белый, Волошин, Гумилёв, Мандельштам, Клюев, Есенин... И Борис Пильняк и Бенедикт Лившиц.
Ждут своего часа публикации голоса Ходасевича, ждут перезаписи звуковые автографы (точнее, «фоноавтографы») Георгия Иванова и Фёдора Сологуба.
Только надо понимать, что, когда мы слушаем эти фонографические записи, сделанные на фонографе Томаса Эдисона, мы всё‑таки слышим не сам голос, но — эхо голоса. Даже, как я иногда говорю: эхо эха голоса.
Одно из больших огорчений моей «звукоархивной» жизни — это когда я принёс поэту Липкину голос Мандельштама и, предвкушая, параллельно включил свой диктофон. Но Семён Израилевич не узнал интонацию поэта и человека, которого слышал много раз, которого любил и помнил.
При этом речь шла о самом, казалось бы, хорошо сохранившемся звуковом автографе той эпохи. Я неуклюже сказал ему: «Но ведь распевно же?» «...Да, напевно. Но он не так читал, я не узнаю´». И ничего тут не сделаешь. То есть надо понимать, через какие фильтры приходит к нам звук, «снятый» с восковых бороздок ветхого фоновалика.
И знать техническую сторону.
Павел Крючков: Когда Лев Шилов привёз в Переделкино к Корнею Чуковскому два или три варианта героической перезаписи и реставрации авторского чтения Александра Блока (записанного на фонограф летом 1920‑го) и воспроизвёл их последовательно — Чуковский на одной из них остановился. Он сказал: «Вот здесь — голос похож. И тембр, тембр — похож». Это свидетельство было зафиксировано магнитофоном, и впоследствии Лев Алексеевич включил его в звучащий альманах, посвящённый Блоку. Так рядом с еле слышным голосом великого поэта поздняя реплика Чуковского прозвучала «весомо и зримо». Но это — уже «драматургия подачи», тоже мне очень понятная. Как в театре.
...Я занимаюсь литературной звукоархивистикой, которая как бы состоит из двух отдельных, огромных планет — из авторского чтения и актёрского. Между ними практически нет сообщения. Потому что актёрское чтение — это всегда интерпретация. Даже у великих людей, вроде Дмитрия Журавлёва или Сергея Юрского.
Авторское же чтение — это всё‑таки помимо прочего воспроизведение того самого музыкального кода, о котором говорил Юрий Кублановский. В актёрском от него ничего не остаётся, актёр не может (считается, что и не должен) вычесть себя из рисунка стиха.
Когда кто‑то мне рассказывает, что ему не нравится, как Бродский читал свои стихи, я не вполне понимаю, о чём идёт речь. Бродский читает самого себя. По‑моему, тут вообще нет никакой темы для обсуждения. Мне‑то его чтение нравится и кажется адекватным. Он, кстати, менял манеру: по молодости вводил себя при декламации чуть ли в транс, всё это шло на повышенных тонах, чуть ли в крике. В поздние свои годы стал читать поспокойнее. И то, и другое многое говорит о его душе, личности и поэзии. Но потом приходит Михаил Козаков, и ты имеешь дело совсем с другим: с интерпретацией. Более или менее деликатной. Впрочем, это больная тема.
Одно из самых удивительных явлений — это когда один большой поэт читает другого большого поэта. Когда я слышу, как Кублановский читает Бродского или как Бродский читает Цветаеву... Что же тут получается? Читающий почти бессознательно подключает тебя к той энергетике, которую дал ему — своими стихами — другой поэт. Но на всё это он накладывает и свой личный «энергийный» ряд.
Вернусь к Ахматовой. У нас есть десятки часов её чтения, есть над чем поработать и филологу, и историку литературы, и архивисту. Расшифровка тех или иных звуковых автографов должна учитываться (и уже, усилиями того же Шилова, учитывается) при подготовке академических книгоизданий... Мы можем сравнивать варианты, следить за метаморфозами сочинительской жизни поэта, можем восстановить исходный текст, пострадавший при публикации от цензуры. Но лично для меня главное — другое.
Ведь звукозапись — это же маленький вариант бессмертия. Человек умер, его нет. А голос его — живой. И это меня всегда приводит в состояние полного изумления.
А существуют ли аудиозаписи, сделанные непроизвольно или тайком, как особый жанр?
Павел Крючков: Конечно. Я и сам, грешник, причастен к таким вещам, иногда рука просто не поднималась нажать кнопку «стоп». Некоторые такие записи я сохраняю, но публиковать не стану. Ну, может, через какие‑то очень долгие годы.
Есть, однако, вещи непозволительные. Я бы об этом никогда не говорил вслух, но, пожалуй, сейчас расскажу. Елена Чуковская, которую я достаточно близко знал, однажды отдала мне старую аудиокассету с такими словами: «Павел, возьмите и спрячьте, здесь ценная запись голоса Бродского». Запись была сделана в Вене, в квартире у супружеской пары австрийцев (к сегодняшнему дню оба уже умерли), любивших русскую культуру, хорошо известных в культурных кругах. Бродский побывал у них дома, кажется, чуть ли не через неделю после приезда на Запад. И вот, во время ужина хозяева попросили поэта почитать стихи и пожелали записать это чтение на магнитофон. Он не возражал. Плёнка крутилась часа полтора. До чтения стихов дело дошло не сразу, его расспрашивали о литературной жизни, о всяком разном. Это был такой совершенно домашний, кухонный разговор. Бродскому тогда было 32 года, на дворе стоял 1972‑й. В беседе упоминались имена поэтов, которые были тогда живы, а некоторые и сейчас, слава Богу, здравствуют и к тому же являются, можно сказать, классиками современной поэзии.
Бродский говорил о некоторых из них — весьма неприятные вещи, думаю, очень несправедливые и неточные.
Елена Цезаревна Чуковская сказала, когда передавала мне плёнку: «Я вас прошу сохранить это на будущее. Мне некому её передать. Я даю её вам ещё и потому, что это ваше дело — звукозаписи». Я говорю: «А если там будет что‑то такое, что вполне возможно обнародовать, какой‑нибудь интересный штрих, не затрагивающих ничьих судеб и репутаций? Можно использовать?» Она говорит: «Вы всё поймете сами, что можно, а что нельзя». И там, действительно, был один пассаж, который я пару раз использовал в своих вечерах. Бродского спрашивают: «Как же вас теперь называть — русский поэт или советский?» И он говорит: «...у меня вообще довольно сильное предубеждение против каких бы то ни было определений, кроме „русский.“ Поскольку я пишу на русском языке. Но я думаю, что можно сказать „советский,“ да. Вполне. Вполне. В конце концов, это, при всех там его заслугах и преступлениях, все‑таки режим реально существующий. И я при нем просуществовал 32 года. И он меня не уничтожил...»
Вот этот фрагмент я и демонстрировал публике. Например, на «звукоархивном» вечере в журнале «Новый мир» (вечер назывался «русские нобелиаты»).
И что бы вы думали? Проходит какое‑то время, и на одном популярном сайте появляется расшифровка этого разговора и файл фонограммы! Я считаю, что это нарушение нравственной конвенции. Всё‑таки некоторые «фигуранты» живы, а у других есть дети. И я бы не решился полностью печатать это сегодня. Или, на крайний случай, поставил бы звёздочки вместо некоторых имён. Ходить по живым людям не стоит.
Незабвенный Александр Михайлович Панченко когда‑то мне сказал: «Россия — такая интересная страна, что у кого бы ты ни спросил, начиная с дворника и заканчивая министром, кем бы он хотел быть, — если он честен, он скажет: писателем!» Это было сказано 35 лет назад. Изменилось ли это, перестала ли, на ваш взгляд, Россия быть литературоцентричной?
Павел Крючков: Перестала. Этому, как мне кажется, сильно способствовало — в отрицательном смысле — развитие цивилизационных процессов. Они «помогают» вымыванию старой доброй культуры из нашего общества.
Интернет?
Павел Крючков: Вообще почти все мультимедийные ресурсы, связанные с коммуникациями. Развитие цивилизации, увы, упростило человека, минимизировало, свело его к схеме. Конечно, это случилось не со всеми «пользователями», но, думаю, с большинством.
Знаете, сейчас, например, уже созданы компьютерные программы, имитирующие человеческую речь. Программа берёт образец твоего голоса, обрабатывает его и выдает оригинальный текст, именно этим голосом произнесенный. И вот я сижу и слушаю, как Владимир Высоцкий хвалит актёра Сергея Безрукова. Нам это подают как пример «высоких технологий», предлагают изумиться и даже «поверить». Но я «не верю».
И даже не потому, что сам текст — не существовавший в природе. Я именно слышу что‑то не то. Это всё — как «минус душа». Это какие‑то очень тонкие вещи.
Но писатели, слава Богу, никуда не исчезли, и многие из них относятся к своей профессии с не меньшим благоговением, чем их предки. Раньше высокая словесность всё‑таки была уделом избранных — люди стремились к ней во многом для того, чтобы прикоснуться к сакральному. Понадеемся, что культура сама отсеет плевелы от зёрен.
Что же до живых голосов поэтов и прозаиков, то, судя по моим встречам с любителями литературы на самых разных площадках, людям всё ещё интересно слышать и слушать своих писателей. И переживают они очень искренне, я даже видел слёзы. И сам я никак к этому не привыкну: живой голос человека — это по‑прежнему непостижимо.
Павел Михайлович Крючков — ведущий научный сотрудник Государственного музея истории российской литературы имени В.И. Даля, заместитель главного редактора журнала «Новый мир». Литератор, звукоархивист, просветитель.
Павел Крючков: Иной раз сохранившийся голос писателя — если мы говорим об аудиозаписи авторского чтения, сделанной во время литературного вечера, в домашней обстановке или в студийном формате — может оказаться таким же черновиком, каким обычно оказывается рукопись. Когда при советской власти на государственные деньги записывали литературные вечера, например, для фонотеки Бюро пропаганды Союза писателей, — никто не знал, что с этими записями станет впоследствии, будут ли они издаваться. Задача номер один была записать, зафиксировать «для истории».
Представим себе самое начало 1950‑х, ещё жив Сталин. Поэты выступают на «сборном» вечере где‑то в большом зале. Выступления записываются на магнитофон. И вот, слушая сохранившийся фрагмент этого вечера, мы можем заметить, что поэт Семён Гудзенко (1922 – 1953) читает свои стихи в их неподцензурном варианте — совсем не такими, какими они напечатаны во всех его сборниках и антологиях нового времени.
Без редакционной правки?
Павел Крючков: Совершенно верно. Это чтение Гудзенко не было издано на пластинке при его жизни, опубликовано после кончины. Среди прочитанного было и знаменитое стихотворение «Перед атакой». Мы с вами помним, как его читал Высоцкий в спектакле «Павшие и живые», помним и публикации. Оно заканчивалось так:
Бой был короткий.
А потом
Глушили водку ледяную,
И выковыривал ножом
Из‑под ногтей
Я кровь чужую...
Спрашивается, откуда взялась после атаки «ледяная водка»? Если водка и была, то её всю выпили перед атакой. Но, допустим, бойцы освободили в тот день какую‑то деревню. И могу вообразить, что уцелевшие деревенские старики вынесли им самогону, выгнанного из какого‑нибудь буряка. И вот, мы слышим в аудиозаписи того вечера, как Семён Гудзенко читает:
...Бой был короткий.
А потом
Глушили самогонку злую,
И выковыривал ножом
Из‑под ногтей
Я кровь чужую.
Мелочь? Вроде бы да. Но на самом деле это меняет всю «оптику сюжета». Ясно, что при публикации поэт делал замену, так как самогоноварение не приветствовалось.
Расскажу ещё один примечательный эпизод, который люблю. Он связан с аудионаследием поэта Николая Рубцова (1936 – 1971), которого записывал на бытовой магнитофон критик Вадим Кожинов (1930 – 2001). В прижизненных книгах и журнальных публикациях стихи Рубцова нещадно корёжила советская цензура: поэта заставляли менять эпитеты, сокращали целые строфы и прочее. Сохранилась звукозапись авторского чтения знаменитого стихотворения, посвящённого прозаику Василию Белову (1932 – 2012), — «Тихая моя родина».
«...Старый забор перед школою...» — читает внутри стиха Николай Михайлович.
Но во всех публикациях вы увидите, что забор — «новый». Очевидно, так начальство (и сначала вологодские издатели, конечно) лакировало действительность.
А что ещё сохраняет запись, кроме нюансов неподцензурного текста?
Павел Крючков: В 1947 году отмечался юбилей так называемого Шекспировского кабинета. Вёл вечер знаменитый шекспировед Михаил Морозов (1897 – 1952). За столом, в президиуме находился Соломон Михоэлс (1890 – 1948), который очень скоро погибнет...
Среди выступающих были Пастернак и Маршак. В аудиозаписи, хранящейся в архивах Государственного литературного музея, отчётливо слышно, как, открывая вторую часть торжественного вечера, Морозов объявляет, что — цитирую — «...сейчас отрывки из своего нового перевода — исторической хроники Шекспира «Генрих IѴ» — прочтёт Борис Леонидович Пастернак». Пастернак выходит на сцену и перед тем, как начать читать, произносит несколько слов. Это буквально секунды, но они дают многое для того, чтобы ярче почувствовать атмосферу времени. Пастернак говорит: «...Этот перевод не такой новый. Я два года назад его сделал, и на этом закончил свою переводческую работу над Шекспиром, потому что я думал... что я разделю шекспировскую судьбу своих работ, но вышло наоборот: Шекспир мой разделяет мою судьбу. И это невыгодно... для этой — вообще — задачи...»
То есть новые шекспировские переводы публиковать тогда не спешили.
На дворе, напомню, 1947 год. А в зале стоит дружный хохот, представьте себе.
Когда готовился большой виниловый диск Пастернака — сразу после горбачёвской «перестройки», когда имя Солженицына было ещё запрещено и нам рассказывали о «социализме с человеческим лицом», эта ремарка ещё могла показаться рискованной.
Готовя диск к изданию, звукоархивист Лев Шилов (который и разыскал эту запись), решил горьковатую шутку Пастернака временно снять, её публикация могла задержать выход пластинки. А потом, видимо, было уже не до того. Но послушайте, какая здесь краска времени, и какой яркий штрих к образу самого Пастернака!
И — да, по Москве ещё снуют воронки, а там, в зале — хохот.
Потому что все всё понимают. Русский феномен.
Павел Крючков: И Пастернак смеётся вместе со всеми. Я этот фрагмент иногда демонстрирую на своих публичных выступлениях, посвящённых литературной звукоархивистике.
То, о чём я сейчас рассказывал, относится скорее к истории литературы и, отчасти, к филологии. Но есть и другие сюжеты: недавно в Нижнем Новгороде вышел большой том, посвящённый поэту Семёну Гудзенко. Дочь поэта Екатерина Симонова (у неё фамилия приёмного отца) и составивший вместе с нею эту книгу писатель Дмитрий Шеваров пригласили меня к участию. Я написал статью об аудионаследии Гудзенко и явлении его совершенно невероятного живого голоса: один раз услышишь — и на всю жизнь. Написав статью, я стал готовить приложение к сборнику: компакт‑диск с аудиозаписями. В частности, мы хотели включить в этот CD переиздание звуковых автографов со старого винила, на котором поэты, друзья Гудзенко, читают его стихи. Но вмешались авторские права. Заметьте, не только на тексты — на фонограмму! Предстояли большие хлопоты, выход книги мог затянуться. И тогда мы попросили сына Симонова — Алексея Кирилловича — прочитать избранные стихи Семёна. И Алексей Симонов — первый раз в жизни читал для записи большую подборку Гудзенко (до того я часто слышал, как он декламирует своего любимого Бориса Слуцкого и, конечно, стихи своего отца). Это было удивительно, очень необычно.
А можно ли сказать, что звукозапись передаёт энергетику поэта так, как не передаёт её запись буквами?
Павел Крючков: Да. И об этом даже написано немало стихов, начиная с дивной баллады Дмитрия Кедрина «Пластинка» и кончая этюдом Льва Озерова «Над пластинкою друга». И все настоящие поэты — я часто спрашивал их о том — говорили мне, что без авторского чтения бытование (и понимание) современной поэзии невозможно. В самой первой книжке Александра Кушнера было удивительное стихотворение — «Магнитофон». Оно кончалось такими словами:
...Техника спасает наши души
И берёт к себе на небеса.
Ты ругаешь технику, —
Послушай,
Как звучат на ленте голоса.
Возможно, это несколько наивные строки, но какой удивительный, я бы сказал, какой трогательный смысл в них содержится... А другие стихи, написанные долгие годы спустя, Кушнер начал словами: «Голос — это работа души, это воздух, озвученный нами...»
«И будет звенеть гитара, и будет крутиться плёнка, и в дальний путь к Абакану отправятся облака...» — строчка из песни Галича.
Павел Крючков: Русская поэзия вне звука не существует. Вот смотрите: из всех поэтов Серебряного века аудионаследие Анны Ахматовой справедливо считается самым полным, самым богатым. И к нам постоянно приходят её неизвестные, удивительные записи. В новом веке из небытия (усилиями подвижника‑архивиста Юрия Метёлкина) у нас появилась аудиозапись 1946 года, сделанная на московском радио за два месяца до печально известного постановления ЦК (об исключении из Союза писателей. — Прим. ред.).
И так, теперь, помимо голоса 30‑летней Ахматовой, записанной в 1920 году на фонограф, помимо множества записей совсем пожилой поэтессы, разменявшей седьмой десяток лет, — мы слышим послевоенную Анну Ахматову.
Между прочим, когда звукоархивисты Лев Шилов и Николай Нейч замерили секундомером чтение Анной Ахматовой одних и тех же стихов, сделанное с разницей в 40 лет, — хронометраж совпал секунда в секунду!
Интонация осталась прежней, хотя с возрастом в человеке многое изменилось.
И ещё мне очень памятны слова поэта Юрия Кублановского. Юрий Михайлович говорил, что в авторском чтении содержится важнейшая часть того музыкального кода, который участвовал в написании текста. Я в это верю.
Самая старая литературная запись, сделанная в России — это «Я устал, много работал, не совсем здоров», — запись на фонограф голоса Л.Н. Толстого?
Павел Крючков: Отчасти да, это начало прошлого века. Хотя сохранилась запись, сделанная в конце века позапрошлого — замечательным филофонистом Юлием Ивановичем Блоком.
Толстой прочитал ему из рассказа «Кающейся грешник». Это был 1895 год.
И, конечно, у нас есть потери. Говорят, был записан на фонограф поэт Яков Петрович Полонский (1819 – 1898), который дружил с родным братом Пушкина и хорошо представлял себе авторскую манеру чтения Александра Сергеевича... До сих пор непонятно, была ли запись голоса Марины Цветаевой. Пропали бесценные звуковые автографы Пастернака.
Далеко не всё уцелело и на фоноваликах, записанных в 1920 годы вмпетроградском Институте живого слова Сергеем Бернштейном. И сами валики сохранились далеко не все. Но многое важное и уцелело, кропотливо отреставрировано, выпущено на современных носителях и, что называется, «звучало в эфире»: Блок, Белый, Волошин, Гумилёв, Мандельштам, Клюев, Есенин... И Борис Пильняк и Бенедикт Лившиц.
Ждут своего часа публикации голоса Ходасевича, ждут перезаписи звуковые автографы (точнее, «фоноавтографы») Георгия Иванова и Фёдора Сологуба.
Только надо понимать, что, когда мы слушаем эти фонографические записи, сделанные на фонографе Томаса Эдисона, мы всё‑таки слышим не сам голос, но — эхо голоса. Даже, как я иногда говорю: эхо эха голоса.
Одно из больших огорчений моей «звукоархивной» жизни — это когда я принёс поэту Липкину голос Мандельштама и, предвкушая, параллельно включил свой диктофон. Но Семён Израилевич не узнал интонацию поэта и человека, которого слышал много раз, которого любил и помнил.
При этом речь шла о самом, казалось бы, хорошо сохранившемся звуковом автографе той эпохи. Я неуклюже сказал ему: «Но ведь распевно же?» «...Да, напевно. Но он не так читал, я не узнаю´». И ничего тут не сделаешь. То есть надо понимать, через какие фильтры приходит к нам звук, «снятый» с восковых бороздок ветхого фоновалика.
И знать техническую сторону.
Павел Крючков: Когда Лев Шилов привёз в Переделкино к Корнею Чуковскому два или три варианта героической перезаписи и реставрации авторского чтения Александра Блока (записанного на фонограф летом 1920‑го) и воспроизвёл их последовательно — Чуковский на одной из них остановился. Он сказал: «Вот здесь — голос похож. И тембр, тембр — похож». Это свидетельство было зафиксировано магнитофоном, и впоследствии Лев Алексеевич включил его в звучащий альманах, посвящённый Блоку. Так рядом с еле слышным голосом великого поэта поздняя реплика Чуковского прозвучала «весомо и зримо». Но это — уже «драматургия подачи», тоже мне очень понятная. Как в театре.
...Я занимаюсь литературной звукоархивистикой, которая как бы состоит из двух отдельных, огромных планет — из авторского чтения и актёрского. Между ними практически нет сообщения. Потому что актёрское чтение — это всегда интерпретация. Даже у великих людей, вроде Дмитрия Журавлёва или Сергея Юрского.
Авторское же чтение — это всё‑таки помимо прочего воспроизведение того самого музыкального кода, о котором говорил Юрий Кублановский. В актёрском от него ничего не остаётся, актёр не может (считается, что и не должен) вычесть себя из рисунка стиха.
Когда кто‑то мне рассказывает, что ему не нравится, как Бродский читал свои стихи, я не вполне понимаю, о чём идёт речь. Бродский читает самого себя. По‑моему, тут вообще нет никакой темы для обсуждения. Мне‑то его чтение нравится и кажется адекватным. Он, кстати, менял манеру: по молодости вводил себя при декламации чуть ли в транс, всё это шло на повышенных тонах, чуть ли в крике. В поздние свои годы стал читать поспокойнее. И то, и другое многое говорит о его душе, личности и поэзии. Но потом приходит Михаил Козаков, и ты имеешь дело совсем с другим: с интерпретацией. Более или менее деликатной. Впрочем, это больная тема.
Одно из самых удивительных явлений — это когда один большой поэт читает другого большого поэта. Когда я слышу, как Кублановский читает Бродского или как Бродский читает Цветаеву... Что же тут получается? Читающий почти бессознательно подключает тебя к той энергетике, которую дал ему — своими стихами — другой поэт. Но на всё это он накладывает и свой личный «энергийный» ряд.
Вернусь к Ахматовой. У нас есть десятки часов её чтения, есть над чем поработать и филологу, и историку литературы, и архивисту. Расшифровка тех или иных звуковых автографов должна учитываться (и уже, усилиями того же Шилова, учитывается) при подготовке академических книгоизданий... Мы можем сравнивать варианты, следить за метаморфозами сочинительской жизни поэта, можем восстановить исходный текст, пострадавший при публикации от цензуры. Но лично для меня главное — другое.
Ведь звукозапись — это же маленький вариант бессмертия. Человек умер, его нет. А голос его — живой. И это меня всегда приводит в состояние полного изумления.
А существуют ли аудиозаписи, сделанные непроизвольно или тайком, как особый жанр?
Павел Крючков: Конечно. Я и сам, грешник, причастен к таким вещам, иногда рука просто не поднималась нажать кнопку «стоп». Некоторые такие записи я сохраняю, но публиковать не стану. Ну, может, через какие‑то очень долгие годы.
Есть, однако, вещи непозволительные. Я бы об этом никогда не говорил вслух, но, пожалуй, сейчас расскажу. Елена Чуковская, которую я достаточно близко знал, однажды отдала мне старую аудиокассету с такими словами: «Павел, возьмите и спрячьте, здесь ценная запись голоса Бродского». Запись была сделана в Вене, в квартире у супружеской пары австрийцев (к сегодняшнему дню оба уже умерли), любивших русскую культуру, хорошо известных в культурных кругах. Бродский побывал у них дома, кажется, чуть ли не через неделю после приезда на Запад. И вот, во время ужина хозяева попросили поэта почитать стихи и пожелали записать это чтение на магнитофон. Он не возражал. Плёнка крутилась часа полтора. До чтения стихов дело дошло не сразу, его расспрашивали о литературной жизни, о всяком разном. Это был такой совершенно домашний, кухонный разговор. Бродскому тогда было 32 года, на дворе стоял 1972‑й. В беседе упоминались имена поэтов, которые были тогда живы, а некоторые и сейчас, слава Богу, здравствуют и к тому же являются, можно сказать, классиками современной поэзии.
Бродский говорил о некоторых из них — весьма неприятные вещи, думаю, очень несправедливые и неточные.
Елена Цезаревна Чуковская сказала, когда передавала мне плёнку: «Я вас прошу сохранить это на будущее. Мне некому её передать. Я даю её вам ещё и потому, что это ваше дело — звукозаписи». Я говорю: «А если там будет что‑то такое, что вполне возможно обнародовать, какой‑нибудь интересный штрих, не затрагивающих ничьих судеб и репутаций? Можно использовать?» Она говорит: «Вы всё поймете сами, что можно, а что нельзя». И там, действительно, был один пассаж, который я пару раз использовал в своих вечерах. Бродского спрашивают: «Как же вас теперь называть — русский поэт или советский?» И он говорит: «...у меня вообще довольно сильное предубеждение против каких бы то ни было определений, кроме „русский.“ Поскольку я пишу на русском языке. Но я думаю, что можно сказать „советский,“ да. Вполне. Вполне. В конце концов, это, при всех там его заслугах и преступлениях, все‑таки режим реально существующий. И я при нем просуществовал 32 года. И он меня не уничтожил...»
Вот этот фрагмент я и демонстрировал публике. Например, на «звукоархивном» вечере в журнале «Новый мир» (вечер назывался «русские нобелиаты»).
И что бы вы думали? Проходит какое‑то время, и на одном популярном сайте появляется расшифровка этого разговора и файл фонограммы! Я считаю, что это нарушение нравственной конвенции. Всё‑таки некоторые «фигуранты» живы, а у других есть дети. И я бы не решился полностью печатать это сегодня. Или, на крайний случай, поставил бы звёздочки вместо некоторых имён. Ходить по живым людям не стоит.
Незабвенный Александр Михайлович Панченко когда‑то мне сказал: «Россия — такая интересная страна, что у кого бы ты ни спросил, начиная с дворника и заканчивая министром, кем бы он хотел быть, — если он честен, он скажет: писателем!» Это было сказано 35 лет назад. Изменилось ли это, перестала ли, на ваш взгляд, Россия быть литературоцентричной?
Павел Крючков: Перестала. Этому, как мне кажется, сильно способствовало — в отрицательном смысле — развитие цивилизационных процессов. Они «помогают» вымыванию старой доброй культуры из нашего общества.
Интернет?
Павел Крючков: Вообще почти все мультимедийные ресурсы, связанные с коммуникациями. Развитие цивилизации, увы, упростило человека, минимизировало, свело его к схеме. Конечно, это случилось не со всеми «пользователями», но, думаю, с большинством.
Знаете, сейчас, например, уже созданы компьютерные программы, имитирующие человеческую речь. Программа берёт образец твоего голоса, обрабатывает его и выдает оригинальный текст, именно этим голосом произнесенный. И вот я сижу и слушаю, как Владимир Высоцкий хвалит актёра Сергея Безрукова. Нам это подают как пример «высоких технологий», предлагают изумиться и даже «поверить». Но я «не верю».
И даже не потому, что сам текст — не существовавший в природе. Я именно слышу что‑то не то. Это всё — как «минус душа». Это какие‑то очень тонкие вещи.
Но писатели, слава Богу, никуда не исчезли, и многие из них относятся к своей профессии с не меньшим благоговением, чем их предки. Раньше высокая словесность всё‑таки была уделом избранных — люди стремились к ней во многом для того, чтобы прикоснуться к сакральному. Понадеемся, что культура сама отсеет плевелы от зёрен.
Что же до живых голосов поэтов и прозаиков, то, судя по моим встречам с любителями литературы на самых разных площадках, людям всё ещё интересно слышать и слушать своих писателей. И переживают они очень искренне, я даже видел слёзы. И сам я никак к этому не привыкну: живой голос человека — это по‑прежнему непостижимо.
Павел Михайлович Крючков — ведущий научный сотрудник Государственного музея истории российской литературы имени В.И. Даля, заместитель главного редактора журнала «Новый мир». Литератор, звукоархивист, просветитель.
Печатается по: Эхо великой литературы. Беседа Алексея Пищулина с Павлом Крючковым // Мир Музея. 2022. №9. С. 24 – 28.
См. также:
«Я люблю красоту, и она меня держит на плаву». Беседа Ксении Сергазиной и Валерии Ахметьевой с Юрием Кублановским // Мир Музея. 2023. №12. С. 40 – 42.
Отрок в пещи огненной. Беседа Алексея Пищулина с Алексеем Варламовым // Мир Музея. 2023. №1. С. 8 – 14.
«Старые вещи подобны старым людям». Беседа Ирины Дин (Хохолевой) с Александром Лифшицем // Мир Музея. 2023. №10. С. 25 – 27.
Гуреев М. «В деревне Бог живёт не по углам...» // Мир Музея. 2023. №2. С. 2 – 4.
Варламов А. Розанов: прорыв в большую жизнь // Мир Музея. 2028. №8. С. 4 – 5.
Крусанов П. Язык русской литературы // Мир Музея. 2022. №11. С. 31 – 32.
Визель М. Казань умеет удивить // Мир Музея. 2022. №11. С. 28 – 29.
Орехов Д. Уроки Ливадии // Мир Музея. 2023. №1. С. 2 – 5.
Крючков Г. Чуковские. В одной лодке // Мир Музея. 2023. №11. С. 22 – 25.
Крючков Г. Дом остаётся обитаемым // Мир Музея. 2023. №10. С. 30 – 32.
«Я люблю красоту, и она меня держит на плаву». Беседа Ксении Сергазиной и Валерии Ахметьевой с Юрием Кублановским // Мир Музея. 2023. №12. С. 40 – 42.
Отрок в пещи огненной. Беседа Алексея Пищулина с Алексеем Варламовым // Мир Музея. 2023. №1. С. 8 – 14.
«Старые вещи подобны старым людям». Беседа Ирины Дин (Хохолевой) с Александром Лифшицем // Мир Музея. 2023. №10. С. 25 – 27.
Гуреев М. «В деревне Бог живёт не по углам...» // Мир Музея. 2023. №2. С. 2 – 4.
Варламов А. Розанов: прорыв в большую жизнь // Мир Музея. 2028. №8. С. 4 – 5.
Крусанов П. Язык русской литературы // Мир Музея. 2022. №11. С. 31 – 32.
Визель М. Казань умеет удивить // Мир Музея. 2022. №11. С. 28 – 29.
Орехов Д. Уроки Ливадии // Мир Музея. 2023. №1. С. 2 – 5.
Крючков Г. Чуковские. В одной лодке // Мир Музея. 2023. №11. С. 22 – 25.
Крючков Г. Дом остаётся обитаемым // Мир Музея. 2023. №10. С. 30 – 32.